Форум » Пале Кардиналь » Не мир, но меч. 17 июля, около половины четвертого пополудни » Ответить
Не мир, но меч. 17 июля, около половины четвертого пополудни
Рошфор: 17 июля, около половины четвертого пополудни.
Ответов - 19
Рошфор: Утренний доклад Рошфора Его Преосвященству длился короче обычного: от кардинала граф вышел, отягощенный новыми заботами. Рошфор без вопросов принял поручение монсеньора проследить, как ведется расследование убийства королевской крестницы. Слишком тесно с этим преступлением была связана мадам де Комбале, а, следовательно, и сам Ришелье, чтобы поиски убийцы были оставлены на самотек. Посещение лавки мадам Пикар и краткая малополезная беседа с хозяйкой отняли немного времени. Возможно, не стоило тратить и этой малости, – чуть позже те же сведения Рошфор получил и от комиссара, − но граф предпочитал собирать информацию напрямую, а не через третьих лиц. В отличие от посещения лавки встреча с комиссаром оказалась более плодотворной: в присутствии Рошфора скудные результаты расследования пополнилось новыми фактами, и факты эти были таковы, что граф немедленно возвратился в Пале-Кардиналь, дабы уведомить Ришелье о шокирующем повороте дела. *** Стремительно пересекая широким шагом пятна солнечного света, отбрасываемые высокими окнами в протяженной галерее кардинальского дворца, граф Рошфор шел к кабинету Его Преосвященства. Граф был хмур и мрачен, что не слишком удивляло редких встречных, но тот, кто знал верного кардинальского агента лучше, прочел бы на челе нечто менее ему свойственное – тень нерешительности. Чем меньше оставалось до цели, тем тяжелее делались шаги графа. Ему не впервой быть дурным вестником, но на сей раз он бы предпочел быть избавленным от этой ноши… Однако и медлить было нельзя. Навстречу показалась фигура монаха, и Рошфор невольно вздрогнул. Это было словно зримая материализация его тревоги, хотя присутствие отца Жозефа (а это был именно он) в Пале-Кардиналь вещь скорее ожидаемая, чем маловероятная.
Отец Жозеф: Очевидно, эта встреча была угодна Господу, потому что капуцин, только что вышедший от Ришелье в тяжком раздумье, мог бы подписаться под каждым словом о зримой тревоге - разумеется, если бы Рошфору пришла фантазия перенести их на чистый лист. Медленно разматывающиеся ниточки затянулись в узелок по имени Монтегю, который теперь надлежало распутать наиболее безопасным способом. И высокому человеку в черном, которого - даже при всем обилии просителей и посетителей Пале-Кардиналь - было сложно не заметить, несмотря на отсутствие так называемых "особых примет", предстояло сыграть в этом деликатном деле не последнюю роль. Один раз остановив взгляд на этой фигуре, Жозеф Парижский уже не отрывался от нее,- и это было яснее слов. Расстояние между мужчинами неуклонно сокращалось, и нечеткий облик, словно выступив из дрожащего летнего марева, господствовавшего на парижских улицах, наконец прояснился. Теперь уже, дрогнув и образовав глубокую вертикальную складку, сошлись на переносице брови капуцина. Он не был провидцем, но во время оно провел в обществе графа достаточно времени, чтобы понять, что за окутывающим кардинальского агента сумраком сегодня кроется самая настоящая тьма. Провинциал, хоть и подозревал графа в не слишком большой набожности, но считал его человеком светским,- однако, сейчас он первым наклонил голову в знак приветствия, опуская долу откровенно выпытывающие глаза. - Мир вам, сын мой.
Рошфор: – Святой отец… – глухо пробормотал граф. Несмотря на июльский зной, лицо его было бледно, лишь черные волосы на висках чуть увлажнились. Слишком поздно он заметил капуцина, чтобы можно было незаметно свернуть и тем самым избежать встречи. Побуждение малодушное и предательское по отношению к отцу Жозефу, и отчасти к самому себе, ибо являлось свидетельством слабости, а слабость Рошфор не прощал никому, и себе – в первую очередь. Поэтому взор графа вновь приобрел пронзительную жесткость и ясность. Каковы бы ни были его внутренние колебания, сомнений, как надлежит ему поступить, Рошфор не испытывал. – День добрый, святой отец, – тверже повторил он.
Отец Жозеф: Зрение, ослабленное часами штудий в слабо освещенных библиотеках, трудами, превосходящими - что греха таить - физические возможности человека, которому судьба уже отмерила полвека, и просто пренебрежением к собственному телу - вместилищу всяческой скверны и нечистот... зрение это, повторим мы, частенько подводило капуцина, а потому он давно уже полагался на вещи, незаметные людям здоровым: движения, тон и дыхание. В свое время ему пришлось досконально изучить повадки Рошфора, чтоб, переломив их, как кость, срастить из бретера весьма убедительного капуцина,- но, даже если бы не это, дрогнувший голос и невольно замедлившиеся шаги поведали бы, что тот желает скрыть от недавнего наставника нечто неприятное. И отец Жозеф не был бы собой, если бы не пожелал принять роковой удар немедленно, открытой грудью, как это положено смиренному служителю Божью. Тем более, что поводов задержать графа у него было несколько. - Сын мой,- тоном, не выдающим даже тени мрачных мыслей, проговорил провинциал; рука, протянутая к собеседнику, замерла в жесте, просящем внимания.- Сын мой, позвольте мне отнять немного вашего драгоценного времени. У меня нет сомнений в том, что известия, с которыми вы прибыли к Его высокопреосвященству, важны и не терпят отлагательств,- он мягко улыбнулся,- но монсеньор сейчас... вряд ли сможет уделить вам требуемое внимание, а дело, о котором я хотел бы побеседовать, одному мне решить не под силу.
Рошфор: Рошфор резко вскинул голову и впился пристальным взглядом в лицо капуцина. Просьба, которую прежде он понял бы как завуалированный приказ «серого преосвященства», – совет, мягко поданный негромким голосом и, тем не менее, надлежащий незамедлительному исполнению, сейчас в ушах графа прозвучала именно как призыв о помощи. Однако приказ то был или мольба, уважение, питаемое Рошфором к монаху, побуждало уделить ему внимание, о котором он просил. Граф поклонился и сделал шаг в сторону, к неглубокой нише, где собеседники меньше привлекали любопытных взоров. – Вы знаете, что можете полностью располагать мною, – спокойно ответил он, хотя спокойствие это далось Рошфору не слишком легко. В своей деятельности граф больше привык полагаться на трезвый холодный ум и отчасти на удачу, но сейчас его кольнуло неприятное предчувствие, что услышанное для него не будет новостью и сильно ему не понравится.
Отец Жозеф: - Благодарю вас, сударь. ... Это изъявление чувств относилось, если разобраться, не к живости, с которой вчерашний фальшивый капуцин последовал приказу своего наставника. Жозеф Парижский давно уже жил под тяжким спудом сознания, что каждое его слово как бы записывает на скрижали истории невидимый свидетель, чтобы при случае швырнуть их ему в лицо с насмешкой и осуждением, как в Последний день мира - либо, напротив, выбить их на цоколе памятника величия французского государства. Первое, увы, случалось чересчур часто, и, забегая вперед, скажем, что эти невидимые листы, украшенные народной молвой и снабженные свинцовыми печатями неудач, к концу жизни окончательно погребли под собой подлинного отца Жозефа. Потому благодарность, которую провинциал в этот момент испытал к графу Рошфору, была особого рода: этот человек, у которого была сотня поводов воспринимать каждое его слово, как приказ, хотя бы делал вид, что происходящее сейчас - обычный обмен светскими любезностями. Последовав за собеседником в укрытие, он выдержал паузу, достаточную для того, чтоб "человеку со шрамом" хватило времени упорядочить свои мысли и подозрения. Предстоящий разговор, при всей планируемой краткости, представлялась ему нелегким делом, хотя он не мог даже предполагать, с какими известиями явился агент к кардиналу Ришелье. - Итак, граф,- все с той же мягкостью в голосе, выбирая слова, проговорил монах, выдержав паузу.- Я хочу спросить вашего совета, как человека, искушенного во взаимоотношениях тех сынов Господа, что избрали себе нелегкий путь бороться со злом с оружием в руках. Сам я, как и Его высокопреосвященство, могу противостоять ему лишь молитвой и своими слабыми силами. Выражение лица капуцина оставалось в продолжении этой маленькой речи совершенно серьезным, хотя в уголках глаз появились крохотные морщинки, обозначавшие ту меру иронии, какую оратор неявно вложил в этот экзорсиз. - Но увы, иногда наших молитв о благе Франции и о торжестве, которое Его величество должен одержать над своими врагами, оказывается недостаточно. В такие моменты, как вы понимаете, мы с Его высокопреосвященством находимся перед весьма и весьма тяжким выбором: стоит ли смириться с тем, что враги трона торжествуют уже явно на французской земле, и надеяться на правосудие Божие - или же, взяв на себя грех самомнения, решив, что мы, недостойные, вправе вершить это правосудие собственными руками. Или руками наших друзей?
Рошфор: Тонкие губы Рошфора под полоской усов чуть раздвинулись в скупом намеке на улыбку. «Слабые силы», на которые сетовал капуцин, не раз позволили распутать сложный клубок интриг и расстроить не один недобрый замысел против нынешнего первого министра Франции. – Вы просите моего совета? – спросил граф и мимолетно коснулся рукой тяжелого эфеса висящей на простой перевязи шпаги. – Какой совет может подать человек действия, как не действовать? Промысел божий вершится не чудесами, а людскими свершениями. Если нет на то воли божьей, господь отведет карающий меч от неповинной головы. Он помедлил и с легким нажимом произнес, вкладывая в свои слова чуть больше, чем просто ответ на заданный собеседником вопрос. – Напротив, преступно медлить, если в нашем распоряжении есть средство предотвратить худшее зло.
Отец Жозеф: Сомнений в том, что граф поймет его без грубых откровенных заявлений, у капуцина не было ни на секунду. Он не мог объяснить, но что-то большее, чем мимолетные слова Ришелье, не давало ему прибегнуть к прямому приказу. Да и что, собственно, было приказывать? Он усмехнулся: женщины пользуются недомолвками, чтобы скрыть свои мысли, в то время как мужчины могут таким образом их прояснить. - Не мир я пришел принести, но меч,- процитировал провинциал святое Евангелие, словно желая укрепить графа в его готовности. Тень набежала на лоб монаха, словно бы он продолжал размышлять о предмете, составлявшем предмет беспокойства, поведенного Рошфору. - "Мне отмщение", сказал Господь,- проговорил он, качая головой. Впереди была самая деликатная часть поручения: пояснить, кто именно должен являться предметом едва сдерживаемого небесного гнева.- И воистину: кто, как не Отец наш небесный может покарать людей, коих мы не в силах призвать к покаянию. Еретиков достаточно и в самой Франции, а ведь столь многие из них продолжают пребывать из-за пролива... в посольских свитах и как частные лица. Сейчас же, перед возможной войной мы вынуждены следить, чтоб ни один волос ни упал с их головы... Его преосвященство дал мне определенным образом понять королевскую волю... Им нельзя навредить, но терпеть их при дворе христианского монарха долее невозможно... Провинциал сокрушенно вздохнул, словно призывая графа посочувствовать его сомнениям. В конце концов, граф когда-то носил монашеский капюшон, а он, Франсуа дю Трамбле - офицерскую шпагу... Мягкий, выжидающий взгляд монаха обратился на собеседника. - Вы понимаете меня?
Рошфор: Рошфор со всевозможным вниманием слушал своего бывшего наставника. Как было ему хорошо известно, ни одно слово, ни одна цитата не употреблялись отцом Жозефом просто так, без четкого намерения выразить определенную мысль. Намек на англичан был более чем прозрачен, но только один имел достаточно наглости, чтобы намозолить своей персоной августейшие глаза. – Монтегю, – озвучил Рошфор непроизнесенное монахом имя с тем особым оттенком брезгливости, с каким люди высокоморальные оскверняют губы непристойным словом. – Воистину, когда господь желает наказать, то лишает разума. Любого здравомыслящего человека поразит то беспечное упрямство, с которым подданный враждебно настроенной страны остается в Париже. Возможно… – тут граф неприятно улыбнулся, – виконт плохо информирован о текущем положении дел?
Отец Жозеф: Разумеется, капуцин предпочел бы обойтись без имен, но, с другой стороны, приятно знать, что собеседник в точности понимает твои слова! - Теперь вы понимаете, граф, почему Его высокопреосвященство так обеспокоен,- качая головой и сокрушенно вздыхая, произнес он голосом, в котором лишь очень тонкое ухо могло различить что-то, кроме тревоги. По счастью, Рошфор таким слухом как раз обладал,- Вы понимаете, что любой англичанин, находящийся в стране, с которой его государь в любой момент может начать военные действия, подвергается самой серьезной опасности. Разумеется, если виконт пострадал бы от руки убийцы или от оскорбленного им дворянина-католика, нам не избежать обвинений... но ведь среди подданных Его величества есть и простые ремесленники, солдаты, разбойники... увы, Париж полон черни, следить за которой не под силу даже верным людям Его преосвященства. Провинциал сделал паузу. В нем боролись необходимость последовать приказу кардинала и собственные соображения, которые он считал не лишенными важности. Но ведь, в конце концов, одно не мешает другому, и убить двух зайцев невозможно лишь в поговорке. - Что же касается осведомленности милорда, то у меня есть основания полагать, что она куда более велика, чем нам бы хотелось. Например, не столь давно он поспел весьма вовремя, чтобы не дать нам допросить одного важного свидетеля... некоего шевалье де Кюиня. Если вдруг вам удастся найти этого юношу, или просто заметить в обществе виконта молодого человека, надеюсь, вы дадите мне знать. Возможно, стоит попытаться узнать, не видел ли кто-нибудь из охраны Пале-Кардиналь, как эти двое покинули дворец... Кроме того, у милорда Монтегю могут сыскаться другие знакомцы, чье присутствие в Париже может наделать куда больше шуму. В этом месте капуцин, уже окончательно сошедший с пути намеков и недомолвок, пронзительно посмотрел в глаза графу Рошфору. - Оборвав одну нить,- проговорил он изменившимся голосом,- мы рискуем утратить многочисленные и представляющие огромный интерес связи. Но, следуя за ней, подобно Тезею в критском лабиринте, мы можем найти виновников многих, весьма многих и странных событий, произошедших в последнее время в столице. Монах понимал, что просит практически невозможного. Выяснить всю подноготную о виконте, не привлекая внимания, и каждый день ожидая приказа "выдворить" того из Парижа - с таким поручением мог справиться только такой человек, как Рошфор.
Рошфор: Кому как не агенту кардинала с длинным послужным списком знать, насколько широко могут быть раскинуты сети заговора, когда всего лишь одна голова на весах большой политики весит очень мало. – Понимаю, – медленно проронил граф, встретившись взглядом с отцом Жозефом. – Вы предупреждаете меня о лернейской гидре, святой отец. Простите меня за этот вопрос, но… Его Высокопреосвященство поручил вам передать мне эту… просьбу? Или она исходит лично от вас? Лицо Рошфора оставалось непроницаемым, а выражение глаз скрывала тень от шляпы. Напряжение, которое крылось в ровном тоне негромкого голоса, могла выдать разве что складка у губ. Он знал, что допускает большую вольность, почти на грани оскорбления: не дело оружия – сомневаться в верности направляющей его руки. Однако даже оружию необходимо немного света, чтобы с уверенностью поразить цель… или защитить. Дилемма верности сюзерену и личной преданности, которые ранее в его душе не вступали в противоречие, сейчас диктовала Рошфору нечто совершенно противоположное, и граф – вещь неслыханная – не был уверен в выборе.
Отец Жозеф: Кустистые от времени, почти незаметные на сожженном солнцем лице брови капуцина приподнялись в изумлении. Пожалуй, это был первый раз, когда граф высказал сомнение в полномочиях Жозефа Парижского, и значить это могло лишь одно: Ришелье уже отдавал своему агенту распоряжения на этот счет, и распоряжения эти не допускали вольных трактовок. Однако, на сей раз полагал свои действия более верными, чем мысли и действия министра. Плох тот оратай, кто не оставляет впрок часть собранного урожая, особенно, если поле пришлось засевать золотыми зернами по ниве жадно протянутых рук, а всходы могут обернуться свинцовым дождем под стенами Ла-Рошели. - Я полагаю, граф, вы понимаете: все, что говорится и делается в этих стенах, делается с попустительства Его высокопреосвященства и во благо государства,- едва разомкнув губы произнес монах. Голос его, доселе мягкий, неожиданно прозвучал хорошо выкованным металлом. То был не звук гнева, ни даже оскорбленного самолюбия, но лишь бессильное, язвящее пониманье того, что Рошфор мало уязвим для его главного оружия - слова божественного откровения, которым капуцину удавалось если не обращать, то смущать самых закостенелых еретиков. Как человек, имеющий иммунитет к некоей страшной болезни, он с холодноватой улыбкой проходил по улицам охваченного ужасом города, не разделяя ни страха, ни экстаза, охватившего всех его жителей, беспристрастным оком фиксируя то, что ими было возведено в перл мироздания. И уже одно то, что он сам, Жозеф, был также охвачен этим недугом, и недуг этот томил его, делая невыносимой жизнь в отсутствие Любви Божьей - уже одно это вызывало подчас у провинциала тяжкое и необоримое раздражение. Может быть, даже зависть. Скольких страданий можно было бы избежать, от скольких болей разом утешиться, какие дворцы и даже государства построить, если бы научиться пренебрегать это единственной причиной, которая толкала и влекла его, отца Жозефа, дальше и дальше по земному пути! И все же он не в силах был отказаться от этого убийственного недуга, потому что за стенами дворцов, за границами государств, за порогом земного существования таился единственный вопрос, без этого недомогания не имевший ответа. Вопрос этот был: "Ради чего?" И сейчас, глядя на стоящего перед ним человека, провинциал понимал, что, дойдя до последней черты, тот, аки египтянин, не будет знать имени Сторожа, охраняющего заветные двери в Чертоги мертвых. Это понимание вызывало боль куда сильнейшую, чем тяготы земного печального существования. Это была боль за того, кто лишен Божественного милосердия, боль за слепца, которому никогда не дано будет увидеть закат и восход. - Дитя мое,- дрогнувшим голосом, из которого боль эта готова была перелиться, словно из кубка, проговорил капуцин, поднимая глаза на своего собеседника,- Дитя мое, помните: все, что здесь делается, творится по воле Божьей.
Рошфор: – У меня и в мыслях не было позабыть об этом, святой отец, – сухо проговорил Рошфор. Начисто лишенный монашеского смирения, на миг он поддался голосу уязвленной гордыни, двойственной и, соответственно, помноженной надвое: гордости дворянина и человека, не первый день подвизающегося на зыбкой почве интриг и шпионажа. Не сдвинувшись с места, он словно отдалился от отца Жозефа на несколько лье. Впрочем, не мелочная обида за полученную отповедь заставила губы графа сурово сжаться в узкую прямую линию. Капуцин, привычной рукою определяющий нить жизни других людей, и не подозревал, что его собственная была уже вплетена в чужую паутину. Рошфор вновь увидел перед собой изрытое оспой лицо и темный провал рта. Бледные губы, чуть шевельнувшись, тихо, – так тихо, что приходится вытянуть шею, – произносят знакомое имя… И граф думает, что ослышался. Не верит, потому что не в обычае «серого преосвященства» оставлять столь заметный след и действовать так грубо. Однако где-то подспудно зреет предательская мысль, что Жозеф Парижский немолод, на что он сам нередко сетует, и мог совершить нечто худшее, чем преступление. Ошибку. Оглядевшись, чтобы удостовериться, что никто не нарушит их уединения, и понизив голос, Рошфор быстро сказал: – Оставим пока Монтегю. Поскольку монсеньор не сможет принять меня сейчас, полагаю, эту странную новость следует узнать вам. Прежде всего, вам, – подчеркнул он и продолжил после небольшой паузы. – Не уверен, известно ли вам об этом, но Его Высокопреосвященство поручил мне проследить за ходом дела об убийстве в лавке мадам Пикар, и я только что от комиссара. При мне был приведен один человек… монах-капуцин. Он добровольно сознался в совершенном злодеянии, но в качестве причины, подтолкнувшей его к убийству, указывает… вас, – последнее слово граф выговорил без выражения и нарочито бесцветно.
Отец Жозеф: Когда Рошфор упомянул убийство, провинциалу потребовалось несколько мгновений, чтоб переключиться на это дело. Он поделился своими сомнениями лишь с кардиналом. да и то вскользь, но мысль о том, что лавка и гардеробная королевы связаны неким таинственным ходом с Пале-Люксембург, все глубже укоренялась в сознании. Монах готов был улыбнуться про себя, вспоминая таинственного мсье Кеппеля, и подумав, что граф и не подозревал, насколько "дело Монтегю" стояло рядом с убийством... но последние слова "человека со шрамом" заставили его рот искривиться в гримасе совершенно иного толка. - Монах-капуцин?- переспросил он, давая собеседнику повод заподозрить себя не только в ослабшем от возраста слухе, но и в подступавшем маразме.- Монах-капуцин сам пришел к вам с признанием, что я приказал... или подстрекал его убить даму, назвавшуюся герцогиней де Шеврез?- он вспомнил прочитанный утром полицейский отчет, начинавший на глазах обрастать совершенно немыслимыми подробностями.- Капуцин? Из монастыря на улице Сент-Оноре? Нельзя сказать, что слухи о темных делах и кознях, совершаемых им якобы под покровом ночи, слухи, гулявшие по парижским улицам куда свободнее ветра и почти вровень со всепроникающими стайками крыс, были для отца Жозефа сколько-нибудь удивительной новостью. Но одно дело - слухи, которые можно иногда обратить в свою пользу, и совсем иное - прямое обвинение в покушении на знатную даму, даже если она оказалась всего лишь самозванкой. Не поэтому ли королева беседовала с ним таким тоном? И как она заговорит с ним, если узнает? - Я не спрашиваю вас, граф, сохранили ли вы в тайне это признание,- сурово поджав губы, вымолвил провинциал.- Но люди не объявляются в Париже ниоткуда. Вы уже начали расследование, кто этот человек и откуда? Тон, избранный для вопроса, не допускал ни секундного сомнения в том, что все сказанное неизвестным монахом - клевета. Жозефа не особо заботило мнение агента по этому вопросу, но он следовал той же тактике, что и в предыдущей части беседы,- да и, что греха таить, всей своей жизни. Не отступать и не оправдываться.
Рошфор: Граф склонил голову в знак того, что вполне удовлетворен объяснением, которое прозвучало в тоне задаваемых вопросов, и не намерен просить большего. Содержалась ли в признании странного монаха хоть крупица истины, Рошфора занимало лишь в той степени, в какой могло бы поспособствовать устранению этого непредвиденного осложнения, могущего иметь самые разрушительные последствия на манер слабого ветерка, порождающего на другом конце света свирепую бурю. – Монах пришел не ко мне, – мягко поправил он Жозефа, – он пришел в Шатле. Меня там могло просто не быть, святой отец. Сейчас этот человек находится под замком в одной из тюремных камер, – сообщил Рошфор будничным тоном, словно делал не более чем свой обычный доклад. – Он не очень охотно рассказывает о себе, в отличие от совершенного преступления и о возмездии, которое обрушил на грешницу. Любопытно, что, судя по его словам, ему неизвестно о подмене: грешницей, на которую он обрушил кару божью, он называет саму герцогиню де Шеврез, – резюмировал граф впечатление от краткой беседы. – Его признание слышали я и полицейский комиссар… или, вернее, соблюдая хронологический порядок, комиссар и я. Однако обвинение в… – здесь Рошфор все же запнулся, – в подстрекательстве слышал только я.
Отец Жозеф: - Сперва покарал грешницу, а потом пришел сдаться гражданским властям?- не скрывая иронии в голосе, переспросил отец Жозеф. Первоначальное изумление, и, что греха таить, беспокойство уже отхлынули, и на переднем плане оказался вполне определенный выбор: заниматься делами государственной важности, могущими привести к потере доверия короля к первому министру, или же бросить все и отправиться спасать собственную, и без того уже весьма испорченную репутацию. - Я полагаю, присутствия отца Анжа будет достаточно, чтоб начальник Шатле выдал ему монаха моего ордена для препровождения его в лазарет при Сент-Оноре,- провинциал покривил губы. Он не произнес слов "монастырская тюрьма", хотя это было именно то место, куда друг Его высокопреосвященства собирался поместить безумца. Странная мысль посетила монаха: не был ли тот таинственным луврским убийцей, вошедшим и вышедшим из резиденции короле, подобно серой тени - чем не аллегория жизни капуцина? - Полицейский комиссар, вы сказали... как же его? Дебле? Думбле?- Жозеф вызвал в памяти забавное имя писавшего отчет человека. Зачем крестнице королевы понадобилось выдавать себя за герцогиню де Шеврез? Вопрос был настолько простым, что провинциал удивился, как он не задал себе его раньше. Неужели он все-таки прав и королева замешана в деле с "маскарадом"? - Вы полагаете, ему можно будет доверить сопровождать узника в монастырь?
Рошфор: – Вполне, – Рошфор мрачно усмехнулся, вспомнив, как полицейский чин старательно оглох во время допроса монаха, едва уловил, куда ветер дует. И как неодобрительно отнесся к распоряжению графа оставить капуцина в Шатле, опасаясь нудных разбирательств и претензий со стороны церковных властей. Граф де Рошфор вряд ли отдавал себе отчет, но уверенность, с какой отец Жозеф перевел дело в разряд тех, которые можно отложить без особого ущерба, произвела на него впечатление. Доверие, питаемое им к Жозефу Парижскому, распространялось и на верность его суждений. – Монастырская ограда надежнее для пресечения слухов, чем стены Шатле, – продолжил вслух размышлять Рошфор. – К тому же я не исключаю возможности, что в Сент-Оноре этого монаха могут знать… Если он и верно безумен, – граф пожал плечами, – то его слова легче южного ветра.
Отец Жозеф: - Если это действительно мой собрат по ордену, это будет легко проверить,- улыбнулся провинциал, не уточняя, что он имеет в виду: безумие незнакомца, его участие в убийстве или верность выводов графа о звуконепроницаемых свойствах монастырских стен.- Если вас не затруднит проводить отца Анжа к месту заключения преподобного и сопроводить его соответствующими рекомендациями для комиссара, я буду вам чрезвычайно признателен. Впрочем, мне не хотелось бы задерживать вас, и, если это невозможно, полагаю, вполне достаточно будет объяснить ему, где и как найти этого достойного человека. Отец Анж в моем кабинете...- взгляд монаха можно было бы счесть вопросительным, если бы не отсутствие всякого оттенка колебаний в его голосе. Однако, отец Жозеф вполне отдавал себе отчет, что приказывать таким людям, как граф - все равно что запарить в клетку дикого зверя, льва или гепарда: сперва он будет биться о стены, потом видимо смирится со своей участью - и в конце концов либо умрет, не вынеся сжигающей изнутри тяги к свободе, либо обрастет жиром и перестанет быть воинственным и грозным хищником. К тому же любезность Рошфора, выказанная в начале беседы, требовала ответа - и потому провинциал сделал мягкое движение, одновременно успокаивая невидимого убийцу и отдавая должное светской любезности. - Надеюсь, вы сможете уделить мне несколько минут, граф?
Рошфор: – Если вы полагаете, что нескольких минут будет достаточно… – пауза, последовавшая за этой фразой, повисла в воздухе знаком вопроса, безмолвно отразившись в темных глазах графа. Предложение переложить хлопоты с узником полностью на отца Анжа было весьма любезным и великодушным, однако слово «любезность» было последним, которое употребил бы Рошфор, характеризуя своего бывшего наставника. Желал ли капуцин вовсе отстранить Рошфора от дальнейшего участия в расследовании, дабы «не сеять сомнений в душах малых сих», или то была не более, чем необходимая отсрочка? Однако граф де Рошфор чрезвычайно редко задумывался, вправе ли он сделать тот или иной шаг – как он сам сказал несколькими минутами ранее, он просто действовал. Слепо повинуясь приказу или по собственному усмотрению – зависело от ситуации. Вот и на сей раз кардинальский агент качнул перьями на шляпе в легком поклоне. – Следую за вами, святой отец, – и в эти слова было вложено чуть больше, чем согласие проследовать до хорошо знакомого графу кабинета «серого преосвященства». Эпизод завершен
полная версия страницы