Форум » Пале Кардиналь » В тихих водах спаси, Иисус, а в бурных и сам спасусь - 17 июля, около двух часов дня » Ответить

В тихих водах спаси, Иисус, а в бурных и сам спасусь - 17 июля, около двух часов дня

Отец Жозеф:

Ответов - 25, стр: 1 2 All

Отец Жозеф: … Казалось, в этот день солнце поклялось изжарить даже самых стойких любителей парижской жизни. Cамые камни мостовой раскалились и грозили начать плавиться под ногами, вызывая в услужливой памяти неторопливо бредущего человека картины адских мук грешников. Каждый, кто имел такую возможность, прятался в тень, стремясь избежать ласки немилосердного светила,- и даже парижская грязь, вошедшая в поговорки, сдала свои позиции и сегодня благоухала меньше обычного. Впрочем, желающих порадоваться этому обстоятельству, как мы уже сказали, было не особенно много,- и те немногие, кого долг службы или нужда выгнали на пышущие жаром улицы, очень скоро начинали себя чувствовать, словно в жерле гигантской печи. Отец Жозеф успел сполна проникнуться теми ощущениями, какие испытывает на себе заботливо поджариваемый расторопным трактирщиком ужин. Как ни короток был путь до Пале-Кардиналь, за время, которое монах провел на улице, его спина и шея успели покрыться потом. Привычный к долгим переходам и не сдававшийся даже под солнцем далекой Италии капуцин, конечно же, стоически сопротивлялся искушению выбирать для движения затененные участки пути, но все равно невольно возблагодарил бога, когда его ноги ступили на гладкий мрамор кардинальского дворца. … Впрочем, у него нашлись хорошие попутчики, без труда завладевшие вниманием провинциала и помогавшие ему отвлечься от мыслей об окружающем. Всю обратную дорогу мысли монаха были заняты тем, что ему довелось услышать и увидеть в луврских коридорах; словно библиотекарь в невидимом архиве, разум пытался разложить по полочкам и снабдить ярлыками то, что впоследствии предстояло ясно и как можно более точно представить на суд кардинала. И то, что до поры до времени нужно просто запереть в тайники памяти, словно наброски к роману, который, возможно, никогда не найдет другого читателя, чем этот утомленный жарой, глядящий впереди себя полуслепыми глазами человек. Едва переступив порог, отец Жозеф осведомился о том, занят ли Его высокопреосвященство. Полученный ответ огорчил капуцина, ибо означал, что беседу придется отложить,- и одновременно обрадовал, так как давал небольшую передышку по времени. Поблагодарив просветившего его гвардейца, мужчина поднялся к себе, но не для того, чтобы, как это можно было ожидать, посвятить время отдыху или хотя бы просто перекусить. Время завтрака он уже пропустил, а в приемной, как он и подозревал, обнаружились утомленные ожиданием и жарой просители, то ли самые настойчивые, то ли отчаявшиеся больше других. Беседа с ними была короткой и помогла на время отодвинуть не дававшие покоя раздумья; обычно такая смена деятельности, чужие беды, просьбы и крики отчаяния позволяли Жозефу Парижскому создавать для себя хотя бы недолгую иллюзию того, что в глубине души он все еще является человеком божьим. Но сегодня Господу, видимо, было неугодно давать роздых своему нерадивому сыну, и, проводив последнего посетителя, он ощутил себя более утомленным, чем обычно. Лучшим лекарством в такой ситуации был совет доверенного человека, друга,- но кардинала все еще не было, и мысли капуцина обратились к другому человеку, не столь близкому, но несомненно, им уважаемому и равно нуждавшемуся сейчас в его собственном внимании и, может быть, помощи – капитану де Кавуа. Он спустился к караульным помещениям и, осведомившись у дежурного офицера о здоровье и местонахождении его начальника, направился в его "личные покои" - небольшую комнатку, которую тот занимал неподалеку от кордегардии. Заметим в скобках, что помещение это означенный господин занимал единолично, что, безусловно, свидетельствовало в глазах знающих людей о немалом расположении всесильного кардинала. Постучав и дождавшись позволения войти, капуцин с улыбкой отворил тяжелую деревянную дверь, и поднял руку, произнося благословение дому и его страждущему хозяину.

Луи де Кавуа: Кавуа сидел у окна с книгой, но внимательный наблюдатель мог бы заметить, что капитан смотрит не на страницы «Наставления по искусству фехтования» итальянского мастера Мароццо, а куда-то в дальнюю стену. Капитану было нехорошо, но виновата в этом была отнюдь не рана, хоть плечо и тянуло ощутимой болью даже тогда, когда гвардеец не двигался. Кавуа выбирал. И само осознание того, что перед ним вдруг встал такой выбор, вызывало на лице мужчины кривоватую усмешку, которая, в зависимости от размышлений, становилась то откровенно циничной, то упрямой, то исчезала вовсе, к моменту появления отца Жозефа уступив место полному безразличию. Когда в дверь постучали, капитан так резко поднялся с места, что едва не уронил книгу, и тут же поморщился – лекарь просил проявлять поменьше прыти, а вот с этим как раз ничего не получалось, ну да что поделаешь... Увидев, кто появился на пороге, капитан перевел дух и, склонив голову в ответ на благословение, перекрестился. - Отец Жозеф, - Кавуа, для которого появление «серого преосвященства» вдруг стало новой пыткой, положил на подоконник книгу, между страниц которой покоилась шифровка, и предложил капуцину стул. Он был и рад видеть гостя, и не хотел этого разговора одновременно, но не убегать же с криком «Я страшно занят, зайдите попозже...»

Отец Жозеф: Рука, завершив багословение, на мгновение замерла, чтобы тут же взметнуться в успокаивающем жесте. Менее всего провинциалу хотелось, чтобы раненый немедленно вскакивал и начинал рассыпаться в изъявлениях любезности. Сочтя, что одного жеста может быть недостаточно для человека, находящегося столько лет на службе у Его высокопреосвященства, он сопроводил свое движение еще одной улыбкой. - Не беспокойтесь, сын мой,- мягко проговорил он; внимательный слушатель, если бы таковой сопровождал монаха на протяжении всего его сегодняшнего пути, нашел бы в его теперешнем тоне еще один оттенок. Сейчас Жозеф Парижский позволил себе быть искренним и спокойным, чем когда-либо за это тревожное утро. Конечно, он начал свой путь с визита к ближайшему другу, но там говорилось о делах, слишком далеких от самого понятия спокойствия,- а сейчас он зашел, как это не покажется удивительным, просто по-приятельски поболтать. И именно с этим настроением капуцин приблизился к кровати капитана, глядя на него с тем выражением, с каким изрядно поживший дядюшка смотрит на внучатого племянника, в первый раз посаженного под домашний арест за уличную драку. - Как ваше плечо, сударь?- останавливаясь и немного наклоняясь к лицу собеседника, спросил он; сухие пальцы едва уловимым движением коснулись руки мужчины.- Право, я очень огорчен, тем что вы пострадали от рук этих головорезов... да еще косвенно и по моей вине. Вам не хуже? Что говорит лекарь?


Луи де Кавуа: - Отец Жозеф, - уже с другой, несколько смущенной интонацией повторил капитан, расслабляясь внешне, но подбираясь внутренне, как подбирается волк, не уверенный, куда поставить лапу – не щелкнут ли стальные челюсти капкана, ломающие кость... Кавуа почти зримо видел стену, отделившую его вдруг от людей, к которым он, чего уж греха таить, был привязан несколько крепче, чем того требовала служба. Эту стену можно было укрепить, и до конца жизни чувствовать себя предателем, или... Или разбить, взяв за глотку собственную оскорбленную гордость. - Я в порядке, святой отец. Это... царапина, - капитан на мгновение отвел глаза, собираясь с мыслями, затем глубоко вздохнул и продолжил: - Отец Жозеф, я не прошу у вас прощения за тот вечер, когда вы рисковали своей жизнью, только по одной причине – прощения мне нет, и я все еще надеюсь предъявить вам шкуры этих мерзавцев...

Отец Жозеф: Капуцин покачал головой, то хмурясь, то вновь начиная улыбаться. Он неверно истолковал причины смущения собеседника и мог лишь молча удивляться, что человек, с которым он говорил - взрослый, разумный мужчина с железными нервами - вдруг проявил себя как запальчивый, упрямый ребенок. - Сын мой...- вздыхая и внезапно мрачнея, проговорил он, усаживаясь и устремляя на капитана глаза, в которых плескалась скорбь. Провинциал попытался отогнать от себя видение смерти, еще витавшее в закоулках памяти, но в итоге лишь горько усмехнулся.- Сын мой, я видел за свою жизнь слишком много смертей... и слишком часто закрывал глаза людям, жизнь которых могла бы принести еще множество прекрасных плодов. Не торопитесь отягощать свою душу новыми грехами,- перекрестившись, договорил он, чувствуя, как невидимая рука теснит и сжимает его сердце. - Дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю*? * Екклесиаст 3:21

Луи де Кавуа: По спине Кавуа пробежал легкий холодок, настолько точно слова отца Жозефа ответили его собственным мыслям. Военный, не считавший для себя грехом убийство противника, готов был ввергнуть себя в геенну огненную уже при жизни, не дожидаясь посмертной расплаты, за одни только мысли о предательстве. С другой стороны... Голос бунтующего честолюбия в присутствии «серого преосвященства» подозрительно ослабел, хоть и не затих совсем, подавая реплики, которые капитан не торопился озвучивать. Кавуа представил, как выкладывает собеседнику все то, что беспокоило его за последние сутки, и стал вдруг сам себе противен. - Его Высокопреосвященство вчера был недоволен своей гвардией, и я просил у него отставки, чем навлек на себя еще больший гнев... – капитан, высказывая то, чего отец Жозеф не мог не знать, прошелся по кабинету. Прежде, чем перейти к насущной части разговора, следовало бы продумать все еще раз, но времени, увы, не было... – Я вынужден убивать, святой отец. Монсеньор для этого держит нас на службе. Поступиться малым, чтобы сохранить большее, убить одного, чтобы спасти сотню... Капитан остановился, снимая книгу с подоконника и задумчиво ее пролистывая. Вот черт, куда подевалась шифровка, не потерял же он ее. - Если будет на то воля монсеньора, я найду себе замену, - голос честолюбия вдруг подавился фразой «Что ты несешь, дурак, проси отца Жозефа о поддержке...», - Но перед этим я просто обязан показать вам кое-что... И рассказать.

Отец Жозеф: Брови капуцина заломились. Если бы капитан понимал всю глубину того, о чем говорил, если бы он только знал, с какой болью каждое его слово отзывалось в сердце его собеседника. Воистину, путь человека предначертан от прародителя Адама, и каждому меряется по мере его. Луи де Кавуа мучался от того, что его шпага несла смерть врагам лицом к лицу... но знал ли он, сколько призраков, сколько теней убитых не ради чести, но ради политики вставало по ночам у изголовья Жозефа Парижского! Гугеноты и католики, "свои" и "чужие", сторонники короля, противники кардинала, приверженцы многочисленных придворных интриганов и интриганок - все они были его братьями, заблудшими детьми божьими. Монах почувствовал, что глаза его наполняются слезами. - Молитесь, дитя мое. Только господь наш видит наши страдания, только Отец наш небесный имеет власть простить нам то зло, которое мы творим по наущрению врага человеческого. Путь христианина есть крестный путь. "Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее",- процитировал он дрогнувшим голосом.- Пока душа ваша сопротивляется причиняемому злу, покуда очи души вашей не утратили зрения, Господь примет и простит вас. Если бы вы знали...!- полустон, полувздох вырвался из его груди, словно этот погрязший в политике человек вновь стал тем мальчиком, который, рыдая, воздевал руки к пробитым ногам Спасителя. - Каждое зло, сотворенное нами, есть новый шип в терновом венце Его,- ценой почти видимого усилия справившись с собой, проговорил капуцин.- Но каждая ваша слеза, пролитая о своих грехах, есть целительный бальзам на его раны. Я могу понять, сколь тяжело было вам, человеку, рисковавшему жизнью, вынести вашу неудачу... и сколь нелегко было принять этот урок уничижения. Я знаю вашу высокую честь, дитя мое,- нашел в себе силы улыбнуться монах, вновь переводя взгляд на собеседника.- Но верьте тому, кто когда-то и сам был готов сложить свою жизнь ради свободы Франции: получив дозволение оставить службу, вы б жалели потом гораздо больше, ибо знали бы, что отступили перед испытанием, что вам было по силам. Один Господь знает вашу истинную цену, и он не пошлет вам более, чем вы можете выдержать. Чем выше ваша цена, тем более воздастся вам с Царствии небесном. Добрый клинок не один раз бросают в горнило огненное,- сочтя, что такое сравние будет яснее для военного, улыбнулся он.- А разве вы стоите меньшего, чем хорошо выкованный клинок, дитя мое? ...Провинциал почти забыл, что в заключательной части речи собеседника содержалась одна очень важная фраза. Но сейчас ему казалось куда нужнее поддержать капитана в трудную минуту. Если дело того стоит, он вернется к нему. Сам. *Матфея 16:25

Луи де Кавуа: Кавуа, и без того обладавший осанкой офицера и фехтовальщика, поневоле расправил плечи. Слова собеседника навели его на достаточно неожиданную мысль – это что же, Мирабель оценил его так дешево... Как сказал отец Жозеф? Дешевле хорошего клинка. «Оружие можно купить, можно продать, но ни один клинок еще не продал сам себя», зло подумал капитан. - Надеюсь, большего, святой отец, и да простит мне Всевышний эту гордыню... – Кавуа уже с открытой улыбкой протянул собеседнику разгаданную Россиньолем шифровку. «Его светлость герцог Бэкингем пересек Ламанш тринадцатого числа на бриге под названием «Зунд», принадлежащем компании «Ван Дер Белдер и сыновья». В Дувре этого судна не знают. Дж.Д.» - Бумага от Давенпорта. Ее доставил в Париж Франсуа де Кюинь, ко мне письмо попало случайно – его нашел на улице лейтенант де Каюзак, - Кавуа вкратце пересказал отцу Жозефу историю злополучной шифровки, умолчав только о разговоре с миледи. – Как видите, в этой истории замешан Тревиль и его мушкетеры... Что не может радовать.

Отец Жозеф: Улыбка, мелькнувшая на губах монаха, была полна горечи. Гордыня. Поистине, самый коварный из грехов, созданных на погибель людскому роду! Самый тонкий из ядов, подмешанных рукой Сатаны даже в сладостный глоток благодати. Слова капитана вновь обратили его глаза зрачками внутрь, в самую душу - и капуцин ужаснулся, в очередной раз почувствовав себя висящим над пропастью. У бездны этой не было ни когца, ни края, и все, что удерживало его - тоненькая нить благодати и любви Господней... Нет, бежать, бежать из этого места, сложить к ногам кардинала непосильные труды, которые уже давно тяготили его, и прильнуть, наконец, измученным сердцем к груди Спасителя! Провинциал с таким ненасытным жаром смаковал это грядущее освобождение, что жест капитана, протягивавшего ему вынутую из книги бумагу, не сразу дошел до его сознания. Механическим жестом, повинуясь какому-то неслышимому приказу, он взял листок,- и, пробежав его глазами, не понял ни слова. Бэкингем? Ламанш? Дувр? Это был момент полного раздвоения реальности. Душа Жозефа Парижского вдруг разделилась, и одна ее часть, как бьющаяся в окно птица, закричала в страшных мучениях... а вторая в немом изумленьи взирала на то, что происходит вокруг, зная, что ничего нельзя сделать. Что сейчас он очнется, прочтет еще раз листок, попытается вникнуть в то, что рассказывает ему сидящий напротив мужчина. "Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее..." - вертелись в голове монаха слова, сказанные немногим ранее. Пожалуй, это был первый раз в жизни отца Жозефа, когда он не слышал ни одного слова, произнесенного собеседником. Он просто смотрел на де Кавуа, с необыкновенной ясностью запоминая никому не нужные мелочи: улыбку, скользившую по губам этого сильного, уверенного мужчины, залегшую тень на висках, узор кружева на рубашке. И - ни слова из того, что тот пытался сказать ему. - Да, не может не радовать,- так же машинально повторил он следом за собеседником. Почему-то послание, таившее в себе громы и молнии для всей Европы, сейчас почти не взволновало верного слугу кардинала. Было ли тому причиной только то, что он уже знал о присутствии англичанина? Кровь внезапно бросилась в лицо монаху с такой силой, что он на мгновение испугался, что его хватит удар. Он понял, что сам был готов сделать то же, от чего только что удерживал капитана. Бросить все, чтоб ему доверено, покинуть свое воинство, словно трусливый страж при первой опасности. И понял то, что на самом деле пытался сказать ему собеседник. - Вы ведь не просто хотели оставить службу у Его высокопреосвященства?- глухо спросил капуцин, сузившимися глазами впиваясь в прояснившееся лицо капитана.- Вы... рассказали о ваших сомнениях кому-то еще?

Луи де Кавуа: - Ничуть, - отверг эту мысль капитан, продолжая улыбаться. – Но ведь нашелся же человек, который догадался сам. Догадался и... Сделал вывод, по счастью, не совсем верный. В этих словах прозвучала откровенная самоирония. Неужели он бродил по Пале Люксембург с видом настолько побитого пса? - Святой отец... – Кавуа на мгновение задумался, потом с грацией истинного фехтовальщика – и не скажешь, что был ранен, - опустился перед собеседником на одно колено, чтобы капуцин мог смотреть прямо ему в глаза, а не заглядывать снизу вверх. – Как только я вышел от доктора, меня нашел маркиз де Мирабель. Я не верю, что эта встреча была совершенно случайной... Но если она и была таковой, мы недурно пообщались. Смею надеяться, что дон Диего теперь уверен в моем искреннем расположении.

Отец Жозеф: Отец Жозеф не любил смотреть людям в глаза. Если они живые - слишком многое ты понимаешь в такие минуты и о собеседнике и о себе. Если мертвые - понимаешь еще больше, и от этого душа начинает тихо, но жутко стонать. Но беда в том, что монаха никто не спрашивает, нравится ему или нет заглядывать внутрь человека. Никто не спрашивает, нравится ему или нет, когда в исповедальне прихожанин видит тебя ярко освещенным, сам укрываясь в тени. Даже если душа твоя корчится в смертных муках, в нужный час ты должен забыть о себе и встать в круге этого света. В момент, когда де Кавуа опустился перед ним на колени, отец Жозеф не был готов к этому. Но его мало кто спрашивал. Как и о том, почему даже с друзьями он в конце концов начинал говорить только о делах. Его ресницы упали и оставались сомкнутыми лишь чуть дольше, чем это было допустимо. Тени были изгнаны из души, и Жозеф Парижский шагнул на свет, чтобы заглянуть в изменившиеся глаза капитана. Хрупкое равновесие, когда слова не нужны. Оба мужчины понимали, зачем затеян этот разговор, и это понимание отозвалось горечью в душе капуцина. Еще один приобретенный агент. Еще один потерянный друг. - Вы... вы уверены, что хотите этого, дитя мое?

Луи де Кавуа: - Я думаю, что это может помочь монсеньору... – очень серьезно ответил Кавуа, оставляя при себе мысли, порожденные тем пороком, которого не был лишен капитан, и который во все времена церковниками именовался не иначе, как «тщеславие». – Как скажете, отче. Если я могу быть полезен чем-то еще... Вы знаете, и верность моя, и шпага принадлежат Франции. Капитан говорил о королевстве, но в глазах его читалось совершенно определенное – «вам и ему», причем последнее местоимение обозначало кого-то, кто занимал куда более высокое положение в обществе, нежели Кавуа и отец Жозеф. Вместе с тем офицера настигли весьма ощутимые угрызения совести. Только Бог знает, к каким выводам он мог бы прийти, если бы не его сегодняшний гость. «Нет предателя страшнее, чем телохранитель», эта истина вечна. Рано или поздно узнаешь слишком много о человеке, который доверяет тебе свою жизнь и безопасность, и некоторые не справляются с соблазном обратить эту осведомленность в собственную славу или выгоду. Пусть прекрасно известно, что подобные сделки с совестью обычно имеют самое плачевное завершение, все равно верят, что именно в этот, может, единственный раз, все будет содеяно ко всеобщему благу. Воистину, многия знания есть многие скорби, а обет молчания - труднейшее из испытаний. Только сам Кавуа знал, насколько близок он был к предательству. Можно было лгать другим, говорить о том, что изначально задумывал подружиться с маркизом, чтобы затем использовать это знакомство в интересах Ришелье... Чего греха таить, соединив несоединимое и заработав репутацию человека светского и вместе с тем далекого от светских забав, капитан имел больше шансов на успех, чем кто бы то ни было еще. Его подмывало рассказать отцу Жозефу все. О том, что он, не переносящий шпионов, едва не предложил свои услуги испанской разведке – просто потому, что чувствовал себя оскорбленным. Весомая причина, безусловно, но не до такой степени, чтобы вовсе забыть о чести. Капитан молчал, и все сильнее ощущал себя трусом. Но собеседник выглядел настолько уставшим... Как давно он не спал? - Отец Жозеф, - без тени пафоса, как мог бы обратиться только к старому другу, окликнул Кавуа своего гостя и, нарушая все мыслимые законы этикета, легонько сжал его руку. – Вы можете располагать мной. Я клянусь, можете.

Отец Жозеф: Теперь уже монах долго смотрел на собеседника. Взгляд отца Жозефа оставался спокойным, даже возвышенным, словно его растрогали полные преданности и доверия слова собеседника. На самом деле внутри него шла борьба. Человек, который хотел верить капитану, который знал его не первый год и считал достойнейшим дворянином и истинным сыном Франции, внезапно почувствовал присутствие другого таившегося в тени, и только ждущего чтобы поднять голову. Этот другой походил на животное, которое выставляет вперед ядовитые иглы, пытаясь защитить хрупкую, уязвимую для малейшего касания сердцевину. Большую часть времени он дремал, позволяя соседу принимать на себя все тяготы вынужденной мирской, полу-монашеской, извращенно-духовной жизни - чтобы в удобный момент выпустить ему в кровь свои отравляющие споры. "Ты веришь, молишься, борешься за этих людей... Но посмотри, каждый из них готов продать родного отца, тебя, Его, только ради того, чтобы плотнее и слаще набить себе брюхо. Так стоят ли даже лучшие из них тех трудов, которые ты совершаешь день за днем, умирая от боли, каждый раз начиная свой крестный путь из Гефсиманского сада, с предательства и преступления? Эти люди жаждут, чтоб их использовали, жаждут принести себя в жертву - дай же им то, что они хотят, положи их на алтарь славы Господней. Обрати во славу Всевышнего зло, которое тлеет в их слабых сердцах". Этот голос, пожалуй, и был для отца Жозефа худшим из испытаний, которые выпадали на его долю в последние годы. Если бы он жил в стенах монастыря, то при его воле и при его деятельном желании изничтожить, отречься ото всего искусительно-бренного, возможно, он и одержал бы победу. Но раз за разом наблюдая, как клонятся даже самые гордые головы перед властью Врага человеческого, он испытывал ни с чем не сравнимые муки. Была еще одна мысль, которую капуцин отогнал с поспешностью, словно она могла запятнать в глазах капитана его самого. Трусливая мысль: а не столковался ли, часом, луи де Кавуа уже с Мирабелем, и не наобещал ли ему опрометчиво то, в чем теперь раскаялся и что желает прикрыть, с такой настойчивостью предлагая пожертвовать собою на благо Франции? Предают только свои. - Вы... простите мне этот вопрос, дитя мое, но вы понимаете, что я должен полностью понимать ситуацию, прежде чем... пожертвовать... дворянином такой безупречной репутации,- он произнес это осторожно, даже через рукав хабита чувствуя пульс, бившийся в руках собеседника.- Вы... уверены? что маркиз не сделал в вашем отношении... слишком определенных выводов? Он предложил вам... что-то конкретное? Насколько далеко идущим показалось ему... как вы думаете... ваше... расположение?

Луи де Кавуа: - Маркиз ничего мне не предлагал, - расслабленно пояснил капитан, хорошо осознававший причины, заставившие отца Жозефа задавать подобные вопросы. – С его стороны было бы опрометчиво предлагать что-то человеку, которым он не может управлять. А меня пока нечем загнать в угол... Мы просто беседовали. Не могу сказать, какие выводы сделал дон Диего, но мне показалось, что он не прочь был бы повторить беседу. А дальше... Я могу как продемонстрировать ему свое расположение, так и ограничиться бессмысленной, но очень светской болтовней. Взгляд Кавуа ясно говорил – «Воля ваша, отец Жозеф, но я бы не упускал столь редкий случай». Впрочем, это же выражение потемневших серых глаз можно было истолковать и как «не отбирайте у меня добычу»... Капитан вовремя спохватился и опустил глаза. Если бы отец Жозеф сейчас ответил отказом, - а разве капитан о чем-то просил? – Кавуа ушел бы с тяжелым сердцем, но ясностью в голове. Едва ли офицера посетила бы мысль, что его берегут, хоть в разговоре и прозвучало слово «пожертвовать». (А жертвовать можно только чем-то ценным, не так ли? Иначе о жертвах речь не идет...) Скорее капитан убедился бы в том, что ему не доверяют больше. А это развязывало руки и позволяло действовать на свой страх и риск. Мир наполнен масками; полтора века спустя философ* назовет их «порождениями подражания». В какую бы форму не рядилась армия, как бы она ни звалась, суть военного всегда останется одной и той же... Кавуа знал, какой. Признавал это не без удовольствия профессионала, давно и прочно выбравшего свою дорогу. И поэтому едва ли способен был принять жалость к самому себе, от кого бы она не исходила – от женщины, друга, начальства... Врага. Только малодушные люди теряют бодрость при виде любого, даже самого пустякового препятствия. Кавуа, по молодости предпочитавший брать препятствия штурмом, к зрелому возрасту научился обходиться с ними мягче и бережнее, сохраняя в целости для тех, кто дышит в затылок. Недоверие отца Жозефа и было таким препятствием сейчас. Даже самое легкое отторжение со стороны человека, которым дорожишь (а Кавуа дорожил этой дружбой), причиняет боль, которая доставляет больше страданий, чем боль от уколов и порезов. Капитан невольно повел раненым плечом, словно неудобства ему доставляла съехавшая повязка. Легче не стало. *К.Экартсгаузен

Отец Жозеф: Жозеф Парижский, разумеется, не был знаком с трудами означенного философа, да и в армии служил уже довольно давно. Но мысль капитана, если бы тот согласился произнести ее вслух, не вызвала бы в нем неприятия, ибо у него была своя дисциплина, и свое войско. Пусть солдаты промысла божьего не стояли лагерями под стенами чужих крепостей и не увлекали товарищей в атаку, забывая о собственной жизни,- но, если смотреть на вещи непредвзято, то вряд ли жизнь капуцинов, беспрерывно взыскующих Царства божьего и проповедующего в огне войны, тюремном бараке и хижине нищего, так сильно отличалась от крестового похода, в который они толкали и звали таких людей, как де Кавуа. Если и дальше продолжать эту аналогию, то поразительно было другое: и те и другие отнюдь не считали подвигом свои собственные деяния, но пребывали в убеждении, что то, что делают другие - самая большая и безусловная жертва, какую можно принести во имя престола Господня. Во всяком случае именно таково было отношение провинциала к тому, что делал его собеседник, и он очень бы удивился, если бы капитан высказал ему свое неприятие жалости. Это чувство - роскошь, доступное только тому, кто имеет возможность выбора, а оба они, гвардеец и монах, добровольно, сознательно и почти с полным равнодушием к собственной судьбе отказались от нее, следуя по своему пути. Это был своего рода ускоренный курс выживания, где гибель слабых и немощных не отягчала ни совесть, ни ум выживших, потому что наградой за право быть лучшим была смерть. Боги, от Савоафа древних времен до Вицлипуцли, чьи храмы медленно порастали буйными травами в далеких краях, всегда принимали только самые высшие жертвы. Но это провинциал ордена капуцинов вряд ли полностью осознавал. Скорее его заботила возможность, с одной стороны, упустить такой хороший шанс проникнуть в планы испанского посла, а, с другой - опасность перешагнуть в отношении де Кавуа ту черту, которая и является мерилом подлинной дружбы у людей любого звания и сословия. Для себя капуцин определял ее как "ожидание зла", и основана она была на горячей убежденности этого мистика в том, что Ветхий Адам, так или иначе, возьмет свое в каждом из живущих на этой земле. Однако при взгляде на капитана сейчас верить и ожидать этого не хотелось. Как не парадоксально, но это была еще одна роскошь, которую изголодавшийся в духовной аскезе капуцин неожиданно решил себе позволить. Вера - то страшное оружие, которое убивает не только в крестовых походах и в подвалах инквизиции. И сейчас Жозеф Парижский готовился сделать, может быть, самую страшную и непростительную ошибку за последние несколько дней. Он решил верить. - Если вы спрашиваете моего благословения, дитя мое,- произнес он, приподнимаясь и протягивая руку над головой раненого, словно тот, и в самом деле, был паладином, отправляющимся под стены Иерусалима в новом крестовом походе,- то я даю вам его. И да пребудет с вами Господь наш Иисус Христос, и да дарует он вам свою защиту и терпение!

Луи де Кавуа: Кавуа на мгновение уронил голову еще ниже, прикасаясь лбом к руке Жозефа поверх своих же пальцев. В глазах у офицера потемнело, и что было тому виной – несказанное, невероятное облегчение, граничащее с тем счастьем, которое еще никому не удавалось высказать словами.. Или капитан все-таки переоценил свои силы и душевное напряжение вместе с раной напомнило о себе? Кавуа не задавался этим вопросом. Ему достаточно было знать, что стена рухнула, и сломали они ее вдвоем. Пусть не плечом к плечу, пусть с двух сторон, но идя навстречу друг другу, а не любовно закладывая камень за камнем в бастион гнусной лицемерной игры... Мгновения хватило капитану, чтобы прийти в себя и вновь обрести душевное равновесие, хоть благодарность и любовь к ближнему – настоящая, не библейская, живая настолько, насколько был жив сам Кавуа – захлестывали его с головой. Оставалось только оправдать это доверие. Или умереть. Этот выбор входил в обычный распорядок дня любого гвардейца и был привычным настолько, что Кавуа окончательно понял - край пропасти отодвинулся. И благодарить за это следовало, опять же, отца Жозефа... Что капитан и сделал в свойственной ему манере. - Аминь, - глухо, едва слышно произнес он, и поднялся на ноги. – Отче, как вы думаете, могу я показать дону Диего эту записку от сэра Джорджа? Я более чем уверен, что маркиз уже знает о том, что герцог в Париже, так что ничего нового я ему не сообщу... Но как жест расположения?.. Я не уверен, но может быть, Мирабель и выведет нас на Бэкингема?

Отец Жозеф: Капуцин пристальнее посмотрел на стоящего перед ним человека, пытаясь собраться с мыслями. Отрываться от груди Господа и вновь погружаться в мир политики было слишком болезненно. И это была единственная боль, которую человек, каждый вечер прижигавший себе затылок раскаленным ножом, мог вытерпеть с трудом. Мирабель. Испания. Королева мать. Провинциал с силой провел пальцами по виску, словно пытаясь сконцентрироваться... или, может быть, пытаясь скрыть беззащитное выражение глаз. Казалось, что, вдохнув новую решимость и силы в де Кавуа, он сам внезапно лишился и того и другого. ... Когда тело человека становится вдруг неподвижным и немеет, про него говорят "одеревенел". Ровно так сейчас выглядели бы мысли отца Жозефа, если бы им довелось получить физическое воплощение. Они хаотично бродили, сталкивались, отказываясь приходить к привычной строгости. Более, того, даже вдохновение - обжигающее и восхитительное ощущение божественного присутствия - внезапно покинуло его, превратив провинциала могущественного ордена, которому дана была власть повелевать тысячами жизней по одному слову, в усталого старого человека. - Действуйте по обстоятельствам,- сказал он глухим голосом, едва не падая на стул и закусив губу, когда неловкое движение отозвалось болью в спине. Поднял руку, показывая, что все в порядке, и гримаса, появившаяся на лице, не стоит беспокойства, и продолжал. - Признаться, я тоже не думаю, что шифровка откроет этому испанскому лису что-то новое... хотя, конечно, может послужить доказательством вашей доброй воли. Что же касается отправителя и его дружеского расположения к лейтенанту французской гвардии... уверен, если объяснения потребуются, вы их отыщите,- он пробовал улыбнуться, но вышло грустно. Луи де Кавуа не был агентом, разум отказывался воспринимать его так. - Я убежден в том, что вам не нужны мои указания, сударь. Человек, столь преданный священному делу великой Франции, всегда изберет верный путь, слушаясь лишь собственного разума... и сердца. Просто заходите иногда рассказать, как ваши дела; мои двери всегда для вас открыты. Была еще какая-то мысль, которую в своем одеревенении разума капуцин пытался уловить - и, наконец, ему это удалось. - Что же касается юноши, который доставил послание... вернее, того, кто потерял его, и должен был доставить по адресату... Возможно, стоило бы побеседовать с ним еще раз, в моем присутствии. Жозеф пока не мог сказать точно, чего бы хотел добиться от свидания с неизвестным посланцем, но мысль увязать в один узел врага Франции, Бэкингема, и разбойников, носящих мушкетерские плащи, была слишком очевидна и соблазнительна, чтобы пройти мимо. Скорее всего, они - только пешки, но и те могут объявить шах королю. Да и капитану поражение виновников его злосчастий будет приятно. - Где этот юноша?- уже почти без напряжения улыбнулся монах, всем видом выражая готовность подняться и следовать за своим собеседником.

Луи де Кавуа: Кавуа нахмурился. - Отец Жозеф, с ним хотел поговорить английский посланник. Я не мог препятствовать виконту. Насколько мне известно, Кюинь – подданный английской короны. Вздумай я увести мальчика силой или помешать их общению иным образом, это вызвало бы дипломатическое… недопонимание. И у меня создалось такое впечатление, что Монтегю и этот юноша хорошо знакомы. Я оставил их беседовать на галерее. И если они уже покинули Пале-Кардиналь, мы легко сможем найти Кюиня через виконта Мандевиля. Сэр Джордж Давенпорт был задержан в Кале. Насколько мне известно, Кюинь собирался просить у Монтегю помощи, несмотря на то, что за сэром Джорджем уже отправился небезызвестный вам Атос. Капитан также подумал о том, что англичанин теперь, пожалуй, может и не допустить дальнейшего общения Кюиня с обитателями Пале-Кардиналь. Такое количество лиц, заинтересованных в судьбе сэра Джорджа, весьма настораживало. Создавалось впечатление, что Давенпорт известен всей Франции, и всем до него есть дело. С Монтегю как раз все понятно, он на службе и должен интересоваться такими вещами, как пропавший на чужбине соотечественник. Отчего Давенпорт привлек внимание Тревиля? Сходу прочитать шифровку капитан мушкетеров не мог. Значит, имя Давенпорта было ему знакомо?.. Можно было гадать до бесконечности. Но подобная известность – не лучшее, что мог приобрести для себя профессиональный шпион.

Отец Жозеф: Будь на месте капуцина человек более эмоциональный, или просто менее набожный, он непременно вспомнил Падшего ангела. И, может быть, еще присовокупил бы к его имени какие-нибудь не очень вежливые слова. Человек от Давенпорта, того самого, который за умеренную плату готов сообщить, какого цвета подштанники одел сегодня Его величество король Англии; да, Давенпорта, которым и без того уже интересуется этот окаянный капитан мушкетеров; человек, который привозит такие письма... И кто уводит этого человека из-под самого носа людей кардинала? Господин де Монтегю. Волне негодования, начавшую подниматься в преподобном отце при этом известии, не дали перелиться две мысли. Первая: что де Кавуа и без того уже получил от кардинала хорошую взбучку, и что он сам, Жозеф Парижский, только что пытался поддержать капитана в этой беде. И вторая, собственно, и позволившая провинциалу хоть как-то выразить захлестнувшие его чувства: собеседник был бессилен помешать беседе загадочного юноши с виконтом. Разве что подвергнуть первого аресту... но за какие грехи? - Как неудачно,- глубоко вздохнув, позволил себе высказаться капуцин. Сейчас он уже не думал о чувствах стоящего перед ним человека, сейчас оба вступили в область, где чувства мало что значат - если, конечно, их нельзя использовать для давления в очередной политической игре. - Но, я надеюсь, мы всегда можем найти этого молодого человека. Спрашивать с де Кавуа за неустановленную слежку тоже было глупо. Будь на то воля Жозефа, он бы приказал следить за каждым англичанином или вообще протестантом, появившимся даже в предместьях Парижа. Но где взять столько людей... а, главное, денег? И без того уже в стране чуть не на каждом углу складывают неприличные песенки, да распускают чудовищные слухи. Глупцы! - Глупцы!- пробормотал он, не замечая, что от возмущения начал говорить сам с собой.- Глупцы, все это делается для их же блага! Итак, юношу, который привез извещение о прибытии герцога, увел друг этого самого герцога. И после этого вы спрашиваете меня, господин кардинал, почему Бэкингем до сих пор пребывает неузнанным в столице нашего королевства? Вопросы, которые возникали после этой сентенции, звучали как риторические. Знал или не знал виконт о местонахождении сумасбродного министра, но он - потенциально - приложил все усилия, чтобы об этом случайно не узнал господин кардинал. Провинциал сжал руки. Герцог в Париже, и королева Анна внезапно уединяется с мужчиной в костюме кардинала на пресловутом вечере. Была ли она так уж невинна в этом, как пыталась изобразить? Не был ли мужчина в костюме Его преосвященства Бэкингемом? Не сообщил ли кто-то королеве, что ее старый поклонник будет ждать ее в столь забавном наряде? Какая милая шутка, ха, ха! Встретимся, а заодно слегка попортим репутацию и кровь Его высокопреосвященству. И, главное - не пытался ли кто-то тем или иным способом разрушить отношения с Испанией, вынудив короля на разрыв с женой именно сейчас, накануне войны с северными соседями? Бэкингем - безумец или глупец - мог решиться и не на такую авантюру, помани его кто-нибудь кончиком шарфа королевы Франции. А там: скандал с двойником, труп министра враждебной страны на руках ветреной дамы... Как раз тот самый случай, когда страсти обретают вес. Впрочем, трупов у нас и так предостаточно. Ревнивцу, как известно, нет нужды в поводах для ревности. Провинциалу ордена капуцинов нужно было так же мало поводов, чтобы увидеть за дружеским рукопожатием целый заговор. В сложившейся ситуации предложение де Кавуа не просто обретало вес: оно становилось поистине бесценным. - Мы должны любой ценой удержать союз с Испанией,- проговорил он, переводя налившиеся кровью глаза на лейтенанта.- Первым делом вам следует убедить дона Диего в том, что Его величество никогда, никогда не откажется от союза с католическим государем. Это вопрос жизни и смерти, капитан. Вы понимаете меня? Буквально: жизни и смерти. Он сделал паузу, словно прислушиваясь к ведомому только ему одному голосу, который – надежда эта по сей день не оставляла монаха – приведет их всех к благу, направив на пути неведомые. - Кроме того, я еще раз хочу взглянуть на сведения обо всех странных и нераскрытых убийствах за последние несколько дней. Даже если кто-то, по показаниям десяти очевидцев, был убит на дуэли во внутреннем дворе Лувра. Вы сможете собрать для меня такую информацию?

Луи де Кавуа: - Если речь идет о дворянах, - осторожно уточнил капитан, который с трудом представлял себе, как собрать сведения обо всех нераскрытых убийствах, произошедших в Париже за последние несколько дней. Из одной только Сены всплывает столько неопознанных трупов… - О дворянах и приближенных, если я верно понял. Особое внимание обратить на дворцовую прислугу, будь то Лувр, Люксембург или Пале Кардиналь… - Кавуа задумался, припоминая утренний разговор с Монтрезором в стенах Консьержери. – Из того, что мне известно на данный момент, этой ночью был убит барон ди Сорди, доверенное лицо королевы-матери. Его тело нашли на пустыре за Люксембургским дворцом граф де Монтрезор и шевалье д’Исси. Итальянец был убит ударом в сердце. Пролежал он за дворцом достаточно долго для того, чтобы городское отребье успело снять с него всю одежду… По непроверенным данным, на карточном вечере Мария Медичи не проявляла никакого беспокойства по поводу исчезновения ди Сорди. Господа, нашедшие тело, были на рассвете задержаны гвардией за попытку дуэли. Монтрезора я отпустил, так как его противник не явился к месту дуэли, и доказать фактическое нарушение эдиктов невозможно. Шевалье д’Исси задержан и сейчас находится в Консьержери. Думаю, он пробудет там недолго – за ним не водится особых грехов, если не считать чрезмерной горячности, которую юноша проявил при задержании… Кавуа намеренно не касался пока испанской темы. Он пытался понять, отчего отец Жозеф сразу после слов о необходимости союза перешел к вопросу о странных убийствах. В чем-то подобном может оказаться замешан Мирабель?.. Или прибытие Бэкингема должно было ознаменоваться чем-то кровавым?.. Впрочем, оно уже ознаменовалось. Вопрос только в том, как сплелись ниточки этой связи, к кому они ведут и для кого уже стали петлей на шее.

Отец Жозеф: Королева-мать. Неужели это все-таки дело рук королевы-матери? Провинциал не сумел удержать нервного движения. Более того, единожды решив верить капитану, он позволил себе непозволительную роскошь: несколько взволнованных шагов по комнате, несколько ломаных, сопровождаемых хрустом в суставах движений высохших рук. Неужели все-таки королева-мать?! Мысли капуцина снова вернулись к произошедшему в Люксембургском дворце. Вся эта бесчисленная череда смертей была хороша только в одном: трупы, словно гробницы вокруг regina viarum*, отмечали какие-то до поры незримые, но от того не менее важные события. Сорди был человеком вдовствующей королевы. Отсутствие ее любимца во время игры в карты могло, конечно, объясняться естественными причинами, и даже той же дуэлью, как будут писать в протоколах далекого будущего, "на почве внезапно вспыхнувшей неприязни". Но отсутствие интереса... отсутствие одежды... Парижская чернь была хорошо известна капуцину, и он не видел ничего невероятного в том, чтобы один-другой идущий мимо головорез решил поживиться платьем и кошельком убитого дворянина. И все же - какой соблазн был в том, чтобы увидеть в обнаженном трупе нечто иное..! Отсутствие интереса. Если так, если только Сорди изображал кардинала - а ночь, грим и прочие ухищрения могли помочь ему достичь известного сходства - то все это слишком определенным образом указывает на королеву-мать. Попытка отомстить? Выиграть трон для любимого сына? Одной из черт, безусловно порочивших женщин в глазах отца Жозефа, была их, как ему казалось, животная неспособность и нежелание противостоять своим пристрастиям. Ради того, чтобы посадить на трон любимого сына другая Медичи, как шептались в народе, извела одного из них во время болезни, а второго еще в юном возрасте отдала на воспитанье богоотступникам... и это не говоря уже о ночи святого Варфоломея - деле, конечно же, богоугодном, но от этого не менее кровавом. Ради страстей, затмевающих разум, Мария Шотландская умертвила собственного мужа, а любовники Елизаветы, не стесняясь, убивали своих законных супруг. Всему причиной - губительное влияние женщины,- и теперь капуцин не мог без омерзения думать о том, что мать помазанного короля выказывает столь явное желание втихомолку умыкнуть корону для любимого сына, как будто это булавка для шляпы, а она сама - не вдовствующая королева французская, а лавочница, зашедшая к торговцу старьем. Когда-то она ради блага Франции вырвала его его объятий Господа,- и теперь, во имя дела господнего им прийдется столкнуться на поле боя. Да будет так. - Я не требую от вас немедленного отчета,- повернувшись к собеседнику и даже не пытаясь скрыть глубоких морщин, вертикально разрезавших лоб, произнес капуцин.- И, разумеется, подключу к этому своих людей, как только это представится возможным. Пальцы капуцина похолодели. Если бы сегодня утром кардинал не напомнил ему про даму, назвавшуюся герцогиней де Шеврез и появившуюся в лавке мадам Пикар, возможно, он продолжал бы задаваться вопросом, откуда заговорщики могли взять костюмы для своего спектакля. Портниха, в лавке которой бывают самые высокопоставленные особы, портниха, вхожая во дворец. Воистину, песчинка перевешивает чашу. "Шапель, Кеппель..." Ради большой политики можно принести в жертву кого угодно. Англичане - ради разрыва с Испанией, королева Мария - ради сына и мести. Неужели за запиской, поданной королю, таился именно этот союз? * regina viarum - "царица дорог"; так еще при римлянах называлась Аппиева дорога, по сторонам которой возвышалось множество памятников и усыпальниц самых благородных родов. Впрочем, известна и другими вещами.

Луи де Кавуа: Кавуа внимательно следил за собеседником. Значит, одного Сорди недостаточно, Жозеф Парижский ждет следующих трупов… Что, в сущности, неудивительно. Имя Марии Медичи говорило само за себя, равно как и имя Бэкингема – оба этих человека готовы были не считаться ни с чем ради собственных интересов. Но отсутствие более детальных указаний намекнуло капитану еще на одно обстоятельство, которое никак не могло ему понравиться – похоже, отец Жозеф сам не знает, что они ищут, и клубок этот только предстоит распутать. - Отец, как вы считаете, мы можем наблюдать за развитием ситуации открыто, или лучше держать свой интерес в тайне? Если первое, я мог бы обратиться к кому-нибудь из приближенных королевы-матери, кто был особенно дружен с ди Сорди. Было бы чудесно, если бы у этого человека оказалась за душой пара-тройка известных нам грехов, но я понимаю, что рассчитывать на это не стоит… А еще мне кажется, что было бы недурно привлечь внимание вдовствующей королевы к тому, что гибелью барона кто-то занялся. Если убийца принадлежит к людям Марии Медичи, он, пожалуй, в попытке скрыть свое участие может и наделать ошибок… Таких, которые выведут нас на верный путь. «А если это было сделано по приказу вдовствующей королевы, очень может быть, что следующий труп окажется моим», не без мрачной иронии подумал капитан. «Ну что же, это тоже результат». - Я воспользуюсь вашим любезным предложением и возьму на себя смелость почаще вас навещать. Как только появятся какие-нибудь новости, вы немедленно об этом узнаете.

Отец Жозеф: - Прежде всего я считаю, что вы не должны быть замешаны в это дело,- ответ капуцина мог бы показаться резким по интонации, если бы в его тоне не читалась тревога. Напоминать де Кавуа, что на том теперь лежит поручение, вполне могущее отразиться на судьбе всей Франции, он не стал. Капитан был тем человеком, который вполне должен был отдавать себе отчет в своих поступках. Однако, ответ и впрямь мог показаться слишком резким, поэтому отец Жозеф счел необходимым добавить: - Разумеется, я с удовольствием бы скрыл от Ее величества наш интерес к этому делу, имей мы надежного агента среди ее приближенных. Но обстоятельства таковы, что, боюсь, прийдется вынудить ее как-то выказать свой интерес... к тому ли, что покойный был убит по приказу Его эминенции, или к тому, что его убийство кажется нам подозрительным по иным причинам. В конце концов, эта смерть могла произойти на дуэли, в нарушение эдиктов... и, если кто-то вдруг сознается в этом, правдиво или нет... ... Мужчина не договорил. Такие планы не строятся за одну минуту, в любом случае, необходимо посвятить кардинала во все догадки и многочисленные странности истекшего дня. Провинциал улыбнулся, скользнув взглядом по стоящему перед ним мужчине. - Это не от недоверия к вам, господин де Кавуа,- мягко произнес он.- Враги Франции хорошо подготовились к воплощению своих темных планов. Нам же, чтобы достойно ответить на их атаку, требуется привести в боевую готовность все резервы. Ему вспомнилась легенда о морском змее, который неподвижно лежит на морском дне: не имея прочной брони или многочисленных зубов, он пребывает в ложном спокойствии до тех пор, пока подплывшие падальщики не начинают терзать его тело - и тогда наносит один, но смертельный удар. Совершенно неожиданно это терпение, поистине нечеловеческое, откликнулось в нем, трансформировавшись в руку, прибиваемую к кресту грубо обработанным железным гвоздем. Рядом, бранясь и богохульствуя, корчился Гестас, холодное железо входило все глубже в разбиваемую плоть,- но с губ подвергаемого мучениям человека не сорвалось ни единого слова. "Отец мой, прости им, ибо они не ведают, что творят". Превозмогая боль, внезапно пронзившую его правую руку, Жозеф Парижский приподнял уголки губ в улыбке. - Когда начинается война, каждый военный, каждый дворянин выбирает место, где ему надлежит служить своему королю и своей матери-церкви. Ваше место вы выбрали сами, и, мне кажется, оно не будет безопаснее любого другого. Я рассчитываю на вас, капитан. И да оградит вас Господь от соблазнов на вашем пути...- он осенил капитана крестным знамением.

Луи де Кавуа: Кавуа привычно склонил голову, его губы почти беззвучно обозначили «Аминь». Встреча принесла ему несколько больше, чем он рассчитывал, и уж, во всяком случае, прошла много лучше, чем военный смел надеяться. Налет легкой иронии, с которой капитан относился к людям, обладавшим повышенной набожностью, исчезал без следа в присутствии отца Жозефа. Может быть потому, что капуцин не вел себя, словно актер, соревнующийся с товарищами по сцене, кто лучше сыграет раскаяние и преклонение… Он просто жил так, как считал единственно правильным для себя, и в этом не было фальши. А Кавуа очень ценил настоящее. Именно поэтому он терпеть не мог придворное оружие, богато украшенное, годное лишь на то, чтобы изящно болтаться на поясе у хозяина, - такие шпаги лучше любого свидетельства говорят о том, что их обладатель сторонник мирного решения проблем, потому что в бою хрупкие дорогие игрушки показывают свою настоящую цену – ломаный су… Хозяева таких шпаг обычно могут позволить себе охрану. Не менее дорогостоящую, чем шпага, украшенная драгоценными камнями и вычурной гравировкой, выполняющую любой каприз, и постепенно превращающуюся в такую же дорогую игрушку, лишенную возможности выполнять свое настоящее предназначение. «Покажи мне свое оружие, и я скажу тебе, кто ты…» Кавуа попрощался со своим собеседником, и вышел из комнаты в глубокой задумчивости, любезно предоставив отцу Жозефу самому решать, захочет ли он отдохнуть в этом небольшом кабинете в одиночестве.

Отец Жозеф: ... Капуцин оставался в помещении немним долее: совершенно внезапно волнения этого долгого дня навалились на него разом, напоминая, что он всего лишь человек, чьи виски уже тронуты сединой, и за пречами которого, пожалуй, больше дорог, чем у кого-либо из находящихся в этот момент во дворце. С той же остротой, с какой покинувший его дворянин недавно ощутил пронзающее его лезвие шпаги, Жозеф Парижский почувствовал потребность в уединении - и совете, который не мог дать ему никто из живущих на этой земле. Перекрестившись и прочитав короткую молитву для дарования покоя обитателю скромного жилища, он направился в отведенные ему покои на втором этаже, где смог, наконец, преклонить колени и поверить свои сомнения тому, кто всегда готов выслушать их без праздного любопытства. Но еще много раз ему пришлось останавливаться и начинать все с начала, в тщетных попытках прорваться в объятия Творца сквозь прочную сеть земных забот... Отыгрыш завершен.



полная версия страницы