Форум » Диспозиция » Преступления, наказания и тонкости французского дело- и судопроизводства » Ответить
Преступления, наказания и тонкости французского дело- и судопроизводства
Belle Fleur: Преступность и правосудие [quote]Как в любом городе, в средневековом Париже существовала преступность. Самой многочисленной группой были мелкие воришки из числа бездомных и нищих, промышлявших на рынках и возле магазинов (в годы Столетней войны, сопровождавшейся экономическим кризисом, даже много студентов забросили учебу и жили мелкими кражами и бродяжничеством). Воры высшего класса и профессиональные скупщики краденого собирались в тавернах, расположенных на отдаленных улицах возле городских стен. Королевские и феодальные судьи использовали целый набор публичных казней и телесных наказаний, в том числе прохождения преступника по улицам, где его несколько раз били у позорных столбов, повешение, колесование и четвертование. Аристократам рубили головы, женщин сжигали на костре или закапывали живьем, епископ Парижа мог приговорить к отрубанию ушей (это было наказание для воров-рецидивистов, которые навсегда оставались обозначенными). Осужденных за богохульство привязывали к лестнице, установленных на платформе, и волокли по улицам, а прохожие бросали в них грязью и камнями (после 1347 года им прижигали губы каленым железом пока не обнажатся зубы). Основными местами публичных казней были Гревская площадь, позорный столб в Сен-Жермен-де-Пре, виселица перед собором Парижской Богоматери (ее еще называли «лестница правосудия епископа Парижского») и королевская виселица в Монфокони, за пределами городских крепостных стен (район современной площади Колонель-Фабьен). Тела казненных долго оставались непогребенными для устрашения потенциальных правонарушителей, что нередко вызывало нарекания со стороны местных жителей. Право помилования заключенных имели король, епископ Парижа (в день своего вступления на должность) и каноник собора Парижской Богоматери (в Вербное воскресенье процессия крестного хода, следовавшая из аббатства Святой Женевьевы к собору, останавливалась перед Большим Шатле и пела гимн «Gloria laus et honor», после чего одного узника увольняли). Полиция была относительно немногочисленной, при аресте судебные приставы часто пользовались поддержкой соседей, прохожих и коллег из церковных судов. Арестованных доставляли в Большой Шатле, тюрьму Сен-Клу или аббатства - его не могли выдать властям (с XIII века духовенство отказалось от такой практики и последнее слово оставалось за светским судом). Взятых под стражу, что находились в тюрьме в ожидании суда, не кормили за государственный счет и заставляли платить за содержание. Заключенных, которые не имели поддержки со стороны родственников или друзей, удерживали на благотворительные пожертвования верующих, цехов или монашеских орденов. При обнаружении трупа его осматривал врач-эксперт, который выносил вердикт, была ли смерть естественной. Если тело находили на улице, судебные приставы переносили его с проезжей части под ближайшее дерево, где оставляли на несколько дней (если родные не забирали тело для захоронения, этим были обязаны заняться органы феодального правосудия). Нередко среди масс нищих клириков случались мошенники, которые не принадлежали к миру Церкви и пользуясь пошаную и полномочиями духовенства, вводили в заблуждение простых мирян, выманивали у них деньги или заставляли оказывать различные услуги. Махинации мнимого монаха или священника были таким же распространенным сюжетом фабио, как и истории о вороватого купца или неверную жену. В конце Средневековья преследования фальшивых клириков усилились, этим занимались государственной власти и реформирован в 1451 году Парижский университет.[/quote] О.И. Тогоева "Казнь в средневековом городе: зрелище и судебный ритуал" [приводится в сокращении] Другие статьи автора на близкую тему здесь Вопросы, связанные с ритуалом публичного наказания, будут рассмотрены ниже на примере смертной казни через повешение. Этот вид уголовного наказания был отнюдь не самым распространенным в городах Европы в период позднего средневековья. Тем не менее, на его примере мы сможем последить все этапы и особенности процедуры, поскольку казнь через повешение следовала практически за все уголовные преступления - убийство, воровство, а также за политические преступления (lèse-majesté). В некоторых случаях применялось сожжение заживо (за колдовство или скотоложество), утопление (за детоубийство), но в связи с относительной редкостью таких преступлений источники содержат слишком мало сведений о процедуре наказания. Казнь через повешение рассматривается в данном очерке на материале Французского королевства ХIV-XV вв., с привлечением примеров из судебной практики других европейских стран. Церемония в качестве ритуала должна, в частности, нести функцию сообщения, то есть передачи однозначной информации. В случае публичного наказания адресатом сообщения становилась толпа горожан, окружавшая преступника и его стражу на пути от тюрьмы до места казни. В любом культурно-историческом ритуале подобная задача решалась через усиление и утрирование оптических и акустических элементов церемонии. В нашем случае таким элементом становился внешний вид приговоренного к смерти. Первое, с чем мы сталкиваемся здесь, это постепенное расставание преступника с теми земными благами, которые он успел получить в жизни. Знаком такого расставания было последовательное изменение внешнего вида осужденного на протяжении всей процедуры. При выходе из тюрьмы и проходе по улицам города осужденный на смерть человек был одет в свое обычное платье и, следовательно, нес на себе знаки социальных, должностных и прочих различий, которые в прежней жизни выделяли его из толпы. Так, например, начальник финансов французского короля Жан де Монтегю в день своей казни 17 октября 1409 г. был одет, в соответствии со своим рангом, "в ливрею", красно-белый широкий плащ, такую же шапку, в одну красную туфлю и одну белую". А Колине дю Пюизо, сдавший мост Сен-Клу арманьякам в 1412 г., был проведен по улицам "в чем был схвачен", т.е. в облачении клирика. Таким образом,внешний вид приговоренного к смерти ни в коем случае не отождествлялся с видом кающегося, который представал пред всепрощающим Господом в одной белой рубашке. Хотя некоторые религиозные элементы могли дополнять облик осужденного (например, он мог нести крест в руках или просить своих стражей остановиться для молитвы перед церковью), они играли второстепенную роль. Указание на общественное положение преступника "в прошлой жизни" свидетельствовало о том, что за противоправное действие может быть наказан любой. Однако чаще всего обычный костюм осужденного на смерть дополнялся такими элементами, которые давали ясное представление о составе совершенного преступления. Именно так, по мнению судей, достигалась большая информативная точность всего ритуала. Каждое конкретное преступление накладывало на внешний облик приговоренного свой отпечаток. Так, например, человек, обвиненный в умышленном убийстве, должен был быть протащен за ноги по улицам города до места экзекуции. Виновный в случайном убийстве шел сам, но его руки были связаны спереди. Королевский чиновник, уличенный в изготовлении фальшивок, бывал клеймлен цветком лилии, а его голову украшала корона из сфабрикованных им документов. За политическое преступление (например, измену королю), как в случае с Жаном де Монтегю, человеку отрубали голову, а тело вешали на виселице. Наибольший интерес вызывают дощечки с надписями, которые помещали на голове или на животе преступника. Там в краткой форме "большими красными буквами" был изложен состав преступления, обстоятельства его совершения и мера наказания, выбранная согласно этим обстоятельствам. Памятная надпись могла быть также установлена около места казни или на месте преступления. Такая дощечка являлась своеобразным итогом всего следствия и суда и должна была, по замыслу чиновников, напрямую знакомить обывателей с принятыми нормами права. Часто надпись появлялась, даже когда преступнику удавалось бежать: в этом случае она служила горожанам напоминанием, что этот человек объявлен вне закона, ему нет места в родном городе, и всякий, кто окажет ему гостеприимство, сам автоматически станет правонарушителем. Но здесь возникает некоторое противоречие. Надпись, т.е. записанная информация, должна была быть прочитана. Неграмотность части (подчас значительной) городского населения создавала определенное препятствие для визуального контакта, следовательно, было необходимо использовать и устное сообщение о составе преступления. Вслух причину смертного приговора произносил как сам преступник, так и судебные чиновники - в зависимости от решения суда. Это могло произойти и во время продвижения процессии по городу, и уже на месте экзекуции. Внешний вид и действия преступника на пути к месту казни представляли собой лишь первую составляющую строго разработанного ритуала, где каждый элемент был подчинен правилам, требующим неукоснительного исполнения. Проходя по улицам города, приговоренный к смерти все еще принадлежал к миру живых и на своем последнем пути вступал с ними в контакт, сравнимый с действиями актера на сцене - актера, выходящего на суд публики. Как актер, преступник проживал за один раз всю свою жизнь: кем он был и кем становился с каждым шагом, приближающим его к виселице. Диффамация личности в этот момент достигала, по-видимому, своей высшей отметки, поскольку ожидание казни дополнялось нравственными страданиями. Чтобы привлечь к действию побольше зрителей, время и место смертной казни были четко обозначены и практически неизменны. Процессия должна была пройти по определенным улицам, поскольку, как утверждают тексты судебных регистров, любое изменение маршрута могло быть истолковано как нарушение закона. Включенность особенностей городского ландшафта в процедуру публичного наказания лишний раз подчеркивала ее значимость. В Лионе казнь совершалась у моста через Рону, куда осужденный в сопровождении судебных чиновников и палача шел по главным городским артериям: по мосту через Сону, соединяющему центр города с окраинами, и по улице Мерсьер. Важно отметить и то обстоятельство, что местом казни обычно избиралось место, где совершалось наибольшее количество преступлений в городе. В Париже это были Гревская площадь, площадь Les Halles и свиной рынок. В Тулузе - площади Сан-Жорж и Сан-Этьен. Постоянство места способствовало наибольшему стечению народа. (Вспомним, что и балаган с заезжими актерами или театр марионеток сначала ехали по улицам, собирая любопытных, которые бежали за ними до самой площади). Зрителей привлекали крики глашатаев, звуки труб и барабанов. В особо важных случаях горожан собирали специальными постановлениями. Время также выбиралось наиболее удобное для большинства жителей города. Церемония всегда происходила днем, а не ночью, что явилось бы грубым нарушением ритуала казни. В 1405 г. прево Парижа было предъявлено обвинение в казни нескольких воров "вечером, тайно, под покровом тьмы". Раннее утро также исключалось, "так как еще никто не проснулся". Оптимальным временем считался полдень, желательно, в рыночный день. В 1403 г. в Каркассоне истцы протестовали против исполнения смертного приговора в пятницу, поскольку "принято" (on a accoustumé) это делать "по субботам и в рыночные дни, между 11 и 12 часами дня". Полностью исключались для казни дни религиозных праздников (т.е. почти половина всех дней в году). Итак, процессия достигала места казни. Именно здесь происходило окончательное расставание преступника с миром живых. Если на улицах осужденный находился в толпе зрителей, хоть и отделенный от них стражниками, то теперь он оставался один на один с палачом. На последнем этапе процедуры публичного наказания между зрителями и осужденными пролегала граница, которая лишь условно носила материальный характер: место казни окружалось стражей. Эшафот в средние века применялся исключительно в случаях измены королю, когда преступнику, прежде чем вздернуть его на виселице, отрубалась голова. Виселица же устанавливалась прямо на земле. Отношения между ссуженным и палачом заслуживают особого внимания. Именно ответственность палача за правильное исполнение приговора являлось основой и сущностью последнего этапа публичного наказания в средние века. Она имела непосредственное отношение к ритуалу казни и его второй функции - направлению агрессии в безопасное русло. Палач встречал осужденного перед виселицей или эшафотом и сам переодевал его в белую рубашку смертника. Расставание с одеждой символизировало окончательное прощание с жизнью и, прежде всего, с тем местом в общественной иерархии, которое ранее занимал преступник. Такое переодевание было неотъемлемой частью ритуала и имело место всегда, даже если палач очень торопился. Вновь громко сообщался состав преступления, за которое человек должен был проститься с жизнью. В редких случаях приговоренному могла быть дарована особая милость: о его преступлении объявляли после казни. Так, например, прево Парижа Пьер дез Эссар, казненный в 1413 г., "молил всех господ [судей], чтобы его дело не было бы оглашено прилюдно до того, как его обезглавят, и ему было разрешено". Казалось бы, момент смерти неотвратимо приближался. Однако преступнику, строго в соответствии с установленным ритуалом, в последний раз предоставлялась возможность оспорить решение суда. Порой осужденный на смерть имел право затеять борьбу со своим палачом. Хотя чаще всего такой "поединок" бывал совершенно фиктивным, в случае победы преступник мог рассчитывать на изменение своей участи. Например, в 1403 г. в Сан-Квентине во время борьбы палач упал на землю, и толпа горожан потребовала от королевского прево освободить победителя, что и было сделано. Безусловно, такая схватка имела непосредственное отношение к Божьему суду, и ее исход, в представлении средневековых обывателей, да и самих судей, зависел от решения Свыше. Казнь могла прерваться и совсем уже чудесным образом - или веревка обрывалась, или лестница оказывалась слишком коротка для виселицы. Все это истолковывалось как божественный знак невиновности осужденного. Во Франции существовал также обычай, по которому любая девушка могла заявить о желании взять осужденного на смерть преступника в мужья, и в таком случае, при полном одобрении окружающих, их брак заключался прямо у подножия виселицы. Следующим необходимым по ритуалу этапом процедуры было прощение, даруемое жертвой своему палачу. "Когда он увидел, что должен умереть, он преклонил колени перед палачом, поцеловал маленький серебряный образок на его груди и весьма кротко простил ему свою смерть", - описывал казнь Жана де Монтегю парижский буржуа. Этот жест крайне символичен и важен для понимания всего ритуала экзекуции. Прощение осужденного должно было как бы примирить палача с собравшейся публикой. Конечно, к Х1У-ХУ вв. для обывателей была в общем ясна разница между частным лицом и представителем официальной судебной власти, ясен характер казни как официального акта. К тому же присутствие судебных чиновников, прево или его лейтенанта было обязательным при исполнении каждого смертного приговора. Абсолютная законность действия как бы лишала его характера частного явления и сводила на нет возможные проявления агрессии или мести. Гарантом же законности смертной казни выступала толпа зрителей, присутствовавших при экзекуции. В противном случае палач, приводящий в исполнение смертный приговор, мог бы рассматриваться как убийца, а это, в свою очередь, открывало возможность для мести со стороны родственников или друзей "убитого". Прощение преступника предотвращало это, и, в какой-то мере, возможно, подчеркивало положение палача как официального лица, а казни - как официального акта. К тому же, прощение убийцы убиваемым предусматривается христианскими заповедями. [more]Как уже отмечалось, горожане собирались вокруг преступника, влекомого к месту казни, постепенно, по мере продвижения процессии. Важно учитывать то обстоятельство, что сам осужденный был крайне заинтересован в наибольшем числе зрителей, так как к ним в случае необходимости он мог обратиться за поддержкой. Для своего спасения преступники шли на различные уловки. Удачнее всего было притвориться клириком, поскольку закон запрещал применение смертной казни к людям духовного сана. В 1406 г. некий вор из Сан-Квентина на пути к месту казни кричал "Я - клирик, я - клирик!" так громко, что собралась "толпа в тысячу человек", которая требовала немедленного пересмотра дела. Регистр уточняет, что совет подала преступнику жена тюремщика, велев кричать не у выхода из тюрьмы, "поскольку там недостаточно людей, а посреди города, перед зданием суда» Впрочем, свидетельство зрителей о божественном вмешательстве в дела светского суда не сразу освобождало преступника от уголовной ответственности. Горожане в данном случае были всего лишь свидетелями и могли требовать не отмены смертного приговора, а пересмотра дела, т.е. продолжения следствия. Однако единство мнений судебных чиновников, выносивших приговор, и горожан, собравшихся посмотреть на его исполнение, было необходимо. И те, и другие должны были прийти к выводу о необходимости и справедливости смертной казни в каждом конкретном случае. Только так достигалась третья цель подобной процедуры - единение разобщенных индивидов с целью защитить жизнь свою и своих близких от опасности, исходящей от мира преступников Присутствие зрителей при экзекуции требовалось не только осужденному. В неменьшей степени оно было необходимо и судебным властям, ибо наказание не оканчивалось в момент смерти преступника на виселице. Душа умершего человека продолжала страдать и после окончания официальной процедуры. По закону труп нельзя было похоронить на кладбище, и он оставался на виселице по многу лет до полного разложения. (Незнание этого обычая нередко порождает мнение, будто в средние века смертная казнь была распространена наиболее широко, что свидетельствует об особой жестокости правосудия той эпохи. Действительно, виселицы редко пустовали, но по другой причине). В особо важных случаях, когда состав преступления того заслуживал, тело осужденного на смерть подвергалось расчленению, что символизировало невозможность воскрешения даже в Судный день. Например, уже упоминавшемуся Колине дю Пюизо были отрублены голова, руки и ноги и выставлены на всеобщее обозрение "на главных воротах Парижа", а тело в мешке вывешено на виселице. Части тела могли также отправить на непосредственное место преступления, как поступили в конце XIV в. с несколькими французскими сеньорами, перешедшими на сторону англичан. Их тела остались висеть в Париже, а головы "были отправлены в Нант в Бретани для того, чтобы выставить на воротах за предательство по отношению к этому городу и на вечную память (à perpétuel mémoire)". "Вечная память" о свершившемся преступлении и наказании за него не только возвращала горожанам уверенность в том, что они восстановили нарушенный порядок, покарали виновного и вновь обрели мир и спокойствие. Созерцание на протяжении долгих лет полуразложившегося трупа на виселице в первую очередь должно было служить напоминанием о недопустимости повторения подобного преступления другими людьми. Смертная казнь в средние века выступала, таким образом, не только как примерное наказание одного человека, но и как наказание примером - примером для всех остальных жителей города. Собственно, весь ритуал смертной казни свидетельствовал о том, что основное внимание судей было уделено не преступнику, а именно зрителям. Для них создавалась особая атмосфера церемонии: почти театральная зрелищность атрибутов, нарочитая медлительность процедуры, исключительная доходчивость символики. Жестокость наказания не отталкивала зрителей, напротив, она притягивала, вызывая чувство торжествующей справедливости. Городские судебные власти решали таким образом двойную задачу. Во-первых, они пытались предотвратить рост преступности на вверенной им территории; во-вторых, укрепляли собственный авторитет. Прибегая к ритуалу, следуя в точности его правилам и призывая в свидетели своей справедливости все тех же горожан, власти убеждали их в законности насилия, применяемого по отношению к преступникам. Результаты этой деятельности не замедлили сказаться. Уже с конца XIV в. королевские суды в городах Англии и Франции получили исключительное право самостоятельно возбуждать уголовные дела, не используя доносы и слухи, а ссылаясь лишь на собственное мнение об имевшем место нарушении закона. Смертная казнь в качестве одного из видов наказания становилась орудием власти по управлению подданными. Охраняя свою сущность, свою целостность, свою безопасность, средневековый город, как и все общество, на насилие отвечал насилием.[/more]
Ответов - 12
Мари де Сен-Савен: Stuart Carroll «Blood and Violence in Early Modern France» | Стюарт Кэрролл. «Кровь и насилие во Франции Нового времени» - источник доступен для чтения в оригинале на ресурсе www.questia.com Выдержка из главы «Насилие и общество» В период между 1557 и 1639 гг серия королевских эдиктов укрепила позиции и обозначила главенство родительского согласия на вступление в брак, одновременно повысив возрастной порог желающих заключить брачный договор с 20 до 30 лет для мужчин и с 17 до 25 лет для женщин. Эдикт 1557 года предусматривал лишение наследства для непокорных родительской воле детей, а эдикт 1579 года поставил тайный брак (i.e. заключенный без родительского согласия) на одну ступень с похищением, входившим в разряд тяжких преступлений, за которые полагалась смертная казнь (в оригинале – «capital crime». К слову сказать, изнасилование женщины к разряду тяжких преступлений не относилось) В том же году увидел свет эдикт, направленный против внебрачных беременностей – это было связано с ростом случаев инфантицида (убийства новорожденных, рожденных вне брака). За это преступление также полагалась смертная казнь. Подробнее о брачных установлениях читайте здесь Господа и дамы игроки, чьи персонажи достигли брачного возраста: будьте бдительны, отправляя их к алтарю без согласия на то их родителей.
Belle Fleur: ЛЮДОВИК XII ОРДОНАНС О СУДЕ И ОХРАНЕ ПОРЯДКА В КОРОЛЕВСТВЕ 1498 года В ордонансе 1498 года обобщалась и твердо фиксировалась практика королевских судов по борьбе с "бродягами", "нищими", "разбойниками" и тому подобными элементами, порожденными разложением феодализма, а также с остатками непокорных феодалов. Этот акт рисует полную и отчетливую картину так называемого экстраординарного (розыскного) процесса, хотя ординарный или обвинительный процесс в то время все еще существовал. Первая стадия процесса — дознание (information) проводится в полной тайне. После окончания дознания судья немедленно направляет его материалы прокурору, который дает свое заключение. На основании этого заключения судья выносит письменное постановление о вызове или аресте обвиняемого. Обвиняемый допрашивается судьей или его заместителем, причем материалы дознания обвиняемому не сообщаются. В дальнейшем судья на основании собранных данных и заключения прокурора решает вопрос о том, применять ли экстраординарный процесс или ординарный — с активным участием сторон, открытым разбирательством, освобождением на поруки обвиняемого, выслушиванием прений сторон и т. д. Известно, что гораздо чаще применялся экстраординарный процесс, особенно при совершении тяжких преступлений (crimes). Во всяком случае выбор формы процесса зависел от судьи. Ордонанс требовал, чтобы при ведении экстраординарного процесса присутствовали лишь судья и секретарь. Сержантам, тюремщикам, канцеляристам и служителям, как не приносившим специальной судебной присяги, это возбранялось. Доказательства, исполняющие данные дознания, передопрос свидетелей, очные ставки, собираются тайно. Вопрос о применении пытки решается судьей вместе с нотаблями, после чего обвиняемого немедленно пытают, не допуская апелляции. Ордонанс запрещает при производстве следствия допрашивать свыше десяти свидетелей относительно одного и того же факта. Производящие следствие лица обязаны лично допрашивать свидетелей, излагать или записывать их показания, не передоверяя этого своим помощникам или писарям. Судебным чиновникам запрещается получать деньги или подарки, то есть, попросту говоря, взятки от лиц, в отношении которых ведется расследование. Указываются меры против чиновников, нарушающих судебную тайну, подтверждается запрет продавать судебные должности. Ордонанс требует ускоренного проведения процесса в особенности в отношении рецидивистов и бродят. Судья, пригласив к участию в суде от 4 до 6 судейских чиновников и практиков из местных жителей, которые должны вместе с ним подписывать процессуальные документы, мог свободно применять пытки, телесные наказания и смертную казнь к лицам, признанным рецидивистами и бродягами. Ордонанс имеется в собрании: Isambert, Recueil General des ancienns lois francaises depuis l'an 420 cusqu'a la Revolution de 1789
Мари де Сен-Савен: STUART CARROLL Blood and Violence in Early Modern France КАК ПРОВОДИЛОСЬ ОФИЦИАЛЬНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ ВО ФРАНЦИИ НОВОГО ВРЕМЕНИ Влияние средневекового канонического права на юриспруденцию было двояким. Система дознания инквизиции, созданная католической церковью, имела две основные черты: следствие должно было в первую очередь обращать внимание на намерение, и, во-вторых, проводиться тайно. Эдикты 1498 и 1539 гг. систематизировали процедуру расследования, выделив в ней две основные стадии. Первая – предварительное следствие – включала в себя описание самого преступления, осмотр и дальнейшую аутопсию тела жертвы, а также сбор свидетельских показаний. После этого материалы дела передавались для ознакомления королевскому прокурору: тот изучал их и прилагал свое собственное заключение прежде чем направить дело в следственный магистрат, который, в свою очередь мог либо задержать обвиняемого, либо выдать ордер на его арест. Вторая часть расследования начиналась когда обвиняемый уже находился под стражей: судья решал, заслуживает ли преступление телесного наказания или порицания.Если да, в этом случае он начинал экстраординарный процесс (procès extraordinaire), также известный как особое расследование (inquisition spéciale), целью которого было доказать вину обвиняемого в течение трех стадий: допроса, повторного опроса свидетелей и очных ставок свидетелей с обвиняемым. Последнему на всем протяжении процесса было отказано в юридической помощи, однако разрешалось предъявить алиби, указать на смягчающие вину обстоятельства и опротестовать свидетельские показания. Большинство процессов начиналось с доноса или жалобы. Поскольку истец был вынужден оплачивать все судебные издержки и компенсировать их при помощи гражданских исков о возмещении ущерба, знать обычно предпочитала действовать через головы местных магистратов и направляла жалобы напрямую в Парламенты. В то время как публичные наказания существовали, их применение ограничивалось самыми тяжкими преступлениями, такими как богохульство, колдовство или преступления против королевской власти. Даже в тех случаях, когда официальные представители закона были усердны и исполнительны, сотрудничество со стороны жертвы оставалось краеугольным камнем расследования. Так, например, сеньор de Rageaud был тяжело ранен мечом, но отказался подать жалобу на своего противника, сказав прибывшему в его шато заместителю местного бальи, что получил рану при падении. Не удовлетворившись этим заявлением, королевский чиновник посетил близлежащие деревни и написал рапорт о происшествии, но в результате так и не смог обнаружить подозреваемого. Заключение хирурга имело огромное значение: внешний вид, размеры, глубина и расположение ран на теле могли стать наиглавнейшими аргументами в поддержку той или иной версии и зачастую ставили обвиняемого в крайне сложное положение, поскольку опровергали его рассказ о событиях. Так один обвиняемый утверждал, что ударил жертву в живот во время драки на ярмарке и выразил протест о том , что хирург также описал в своем заключении рану, располагавшуюся на спине убитого. Малейшая задержка в проведении аутопсии могла существенно затруднить расследование и помешать ему, поскольку владеющая трупом сторона автоматически получала преимущество. Это важная деталь: судебные дела велись не только в отношении живых, трупы также были предметом юридических разбирательств: если труп был эксгумирован по приказанию магистрата, наследники умершего могли, в свою очередь, добиться получения разрешения на возвращение тела семье с тем, чтобы избежать захвата трупа местными властями и выставления его на всеобщее обозрение и поругание. В Европе средневековья и Нового времени тело являлось не только частью индивидуального бытия, но и также социальным достоянием и определяло положение своего владельца в общественной иерархии. Преступники не просто карались смертью: они становились объектом позора и деградации. В то время как дворяне избегали участи быть повешенными, их тела все же могли быть расчленены, выставлены на обозрение и лишены захоронения по установленному церковному обряду. Маркиз де Бове-Нанжи вспоминал, как после гибели на дуэли его родственника, Шарля де Бальзака (1610), он предотвратил захват тела местными властями, явившись на место дуэли с пятьюдесятью друзьями и транспортировав тело под своды фамильного склепа семьи де Бальзак. Вопреки высказанному главным судьей Силлери неодобрению, действия маркиза широко приветствовались, поскольку «он любил своих друзей даже после их смерти» Борьба с дуэлями и дуэлянтами в 17 столетии была ознаменована тем, что с телами погибших дворян обращались так же, как и преступниками-простолюдинами. Обвиненный в нарушении эдикта о дуэлях в июне 1663 года труп René-Anne de la Louppe был «помещен на повозку лицом вниз и провезен от Консьержери через мост Сен-Мишель и по улицам до виселицы в Сен-Жермен-де-Пре, где и был повешен за ноги» Общественное поругание усугублялось конфискацией имущества и запрещением хоронить тело. В августе 1644 года стрелки вице-сенешаля Бурбонов были извещены о происходящей дуэли и, явившись на место преступления, арестовали одного из дуэлянтов и захватили труп другого. Но пока они были заняты поимкой остальных уцелевших участников, туда прибыли родственники погибшего дуэлянта и, объявив, что произошло убийство и они желают подать жалобу, забрали тело, освободили соучастника и отбыли в свое шато. Разъяренный вице-сенешаль захватил замок, но это мало ему помогло: он не только не обнаружил тела преступника, но и впоследствии стал ответчиком по делу, которое начали против него родственники дуэлянта и был вызван для разбирательства в парижский суд. Допросы свидетелей проводились тайно и под присягой либо официальными лицами из местного магистрата, либо офицерами маршальского суда (marechaussee) сразу же после преступления. Все расходы при этом ложились на истца. Запись свидетельских устных показаний осуществлялась клерком или нотариусом. Закончив дачу показаний, свидетель ставил свою подпись или (если был неграмотным) какой-нибудь знак. Примером того во что иногда выливалась подобная процедура, служит история, произошедшая в Гренобле в 1481 году. В ходе расследования иска о клевете, Парламент Гренобля отправил дело обратно местным дознавателям, которые, в свою очередь, пригласили нотариуса для записи показаний. Обе стороны и приглашенные официальные лица вместе угощались в таверне, которую избрали местом для дачи и сбора показаний. Но как только «слушания» начались, разгорелась драка, во время которой один человек был убит , а остальные участники ранены. Часто случалось, что дознаватели были предвзяты или же расследование проводилось с серьезными задержками. Но в 17 веке само прибытие дознавателей на место расследования было источником провокаций. В 1624 году генерал-лейтенант из Пуату, маркиз де Рошфор, сжег дотла дом своего соседа. Прибывшие на место происшествия лейтенант по уголовным делам и его стрелки вступили в схватку со сторонниками маркиза в результате чего были убиты 5 человек: четверо стрелков и дядя самого зачинщика. Последовавшая за этим инцидентом новая попытка продолжить расследование, теперь уже со стороны начальника военной полиции, окончилась гибелью племянника маркиза. Кроме всего прочего, вызовы в суд сплошь и рядом игнорировались, а бейлифы и сержанты подвергались угрозам и физическому насилию. В 1613 году Тома Кошон сорвал нашивку с одежды сержанта, несшего в тот момент службу, и отрезал ему левое ухо. В 1656 году маркиз дю Пале убил троих сержантов и выбросил из окна двух других служителей закона, явившихся вручить ему повестку в суд.
Belle Fleur: Назрела необходимость прояснить некоторые особенности французского делопроизводства. Эмиль Мань: «Реорганизованный в XVI столетии и наделенный куда более широкими, чем прежде, полномочиями нотариат стал в веке XVII процветающим институтом, совершенно необходимым и незаменимым для нормального течения общественной и частной жизни. Переданная снова под управление Шатле, эта организация насчитывала только в Париже сто сорок четыре должностных лица, имевших право удостоверять юридические акты. Вынужденные в связи с должностным положением подписывать попарно документы, составленные в ходе их практики, эти чиновники удостоверяли двойной подписью значимость вышепоименованных документов, оригиналы которых затем хранились в архиве того или другого из нотариусов, действовавших в паре. Нотариальные конторы в Париже часто переходили по наследству от отца к сыну. Семейные исповедники и советники, они хранили у себя важные бумаги следовавших одно за другим поколений своих доверителей и, кажется, благодаря своей порядочности и скромности, были в чести не только у самих этих доверителей, но и пользовались всеобщим уважением.Роль нотариусов заключалась в том, чтобы перевести на язык юрисдикции намерения, проекты, мечты, замыслы, фантазии, страсти (и страстишки), решения и волеизъявления, рождавшиеся в головах их современников, чтобы впоследствии, закрепив их в документах, придать всему этому законную форму и силу, необходимую для реализации пожеланий клиента. Для составления некоторых таких документов (назовем их обычными документами, – сюда входили договоры о сдаче в аренду квартиры или дома, брачные контракты, дарственные, расписки, доверенности и так далее) они прибегали к давно установленным общепринятыми формулировкам, которые применялись ими практически без всяких вариантов. Для других – документов необычных – они использовали те же выражения, но приспосабливали их к обстоятельствам путем творческой импровизации.» Жан д’Айон: «В середине XVII столетия услуги нотариусов требовались всем. Благодаря Фронсаку-старшему, семья жила в достатке и ни в чем не нуждалась. За 1641 год его контора зарегистрировала почти тысячу семьсот актов, в том числе соглашения о сдаче в аренду, брачные контракты, завещания и простые поручительства. Случалось регистрировать и необычные бумаги: обещания жениться, обязательства преподавать танцы и даже жить в мире с соседями!» Особое внимание прошу обратить на выдержку из работы Уварова П.Ю."Франция XVI века: Опыт реконструкции по нотариальным актам": Человек, желавший составить свой акт, приходил в контору.Нотариус не имел права отказать в приеме кому бы то ни было. Если бы дело происходило в провинции, то, чтобы составить какой-нибудь важный документ, клиенту потребовалось бы привести с собой свидетелей. Но парижские нотариусы пользовались таким авторитетом, что две их подписи под актом заменяли все свидетельские показания. Поэтому на актах, зарегистрированных в Шатле, стоят две подписи нотариусов. Очевидно, владелец конторы приглашал своего второго коллегу, делясь с ним частью гонорара. Как правило, нотариусы образовывали довольно устойчивые пары Право признавало два типа дарений: 1) по случаю смерти (завещательные), чья регистрация в Шатле была необязательной, и 2) дарения между живыми, где требовалась не только регистрация, но и присутствие двух сторон. Как пишет Пуассон, совмещавший исследования истории нотариата с собственной нотариальной практикой, при составлении сделки, нотариус всегда прикидывает в уме, какой срок он может получить за нее. Мы уже сталкивались в предыдущей главе с некоторыми мотивациями актов, воспроизведенными издателями, например, “чтобы помочь сыну содержать себя в парижских школах, ради любви к нему, а также чтобы сын стал порядочным человеком (homme de bien)”, как объясняет свое дарение лиценциат Рауль Шаль; или “принимая во внимание крепкие и совершенные дружеские чувства, которые к ней питает указанный сьер де Дорми, её муж, с тем, чтобы дать ему лучший повод для продолжения этого”, как объясняет изменение брачного контракта в пользу супруга Клод Серр, дочь первого президента Дижонского парламента. В актах очень часто речь идет о выражениях чувств, о “доброй склонности”, “сыновней любви”, о надеждах и расчетах, а то и об угрозах составителей актов. Теоретически нотариус или его клерк должны были записывать слова клиента, придавая им форму в соответствии с действующими юридическими нормами. На деле же речь, скорее всего, шла о выборе готовых формуляров, предлагаемых на выбор клиенту. Впрочем, некоторые дарители приходили в контору с уже готовыми актами. Их составляли либо они сами (если они были достаточно образованны) или кто-нибудь из тех, к кому они обратились за помощью. Так, например, Пьер де Шатель и его супруга предъявили нотариусу Франсуа Карто первоначальный вариант акта, составленный, надо отметить, весьма профессионально. Такие примеры “самодельных” актов попадаются во многих связках и представляют особый интерес. В том случае, когда в составлении акта участвовала жена дарителя или же женщина выступала вообще независимо, она должна была предъявить документ о своем утверждении в самостоятельных правах — подтверждение того, что она в достаточной мере уполномочена мужем на распоряжение данной частью своего имущества. Если к нотариусу приходили оба супруга, то вопрос решался, по-видимому, довольно просто, но сложнее было, если женщина приходила одна, или муж вообще отсутствовал. Женщина по суду могла добиться права распоряжаться своим имуществом самостоятельно, но в этом случае предъявление соответствующих документов нотариусу было обязательным. Нотариус также обязан был знать возраст участников сделки, он должен быть уверен, что речь идет о совершеннолетних людях (для мужчин возраст совершеннолетия составлял 25 лет, согласно парижской кутюме). Впрочем, и более молодой человек мог жить своим домом и самостоятельно вести хозяйство, но для этого он юридически должен был быть выведен из-под власти отца (“эмансипирован”). Знать возраст было необходимо, ибо хотя несовершеннолетние имели право составлять акты сами или же они могли составляться от их имени, но они ни в коем случае не должны были причинять ущерб себе. В частности, они могли получать дарения, но не могли выступать в качестве дарителей. Для определения возраста нотариусу предписывалось самому обращать внимание на внешность клиента (наличие бороды, например), а если возникали сомнения, запросить свидетельство у приходского священника, церковного старосты или соседей. Кстати, такое же ограничение распространялось и на заключенных. Они достаточно часто составляли нотариальные акты, но по закону не имели права действовать в них себе во вред. Помимо материалов дарения акт должен был содержать еще и формулу принятия дара (acceptation). Для того и требовалось присутствие “реципиента” или его поверенного. Если же дарение делалось в одностороннем порядке, то приходилось составлять позже еще один акт приема дара.
Belle Fleur: Книга - источник знаний. Перевод мой. К концовке эпизода Четыре степени жестокости Wolfgang P. Muller The Criminalization of Abortion in the West. It’s origins in Medieval law Cornell University Press Ithaca and London, 2012 Средневековые судебные протоколы и материалы расследований показывают, что экспертиза, связанная с беременностью и деторождением, была отдана на откуп повитухам и акушеркам, в то время как лечением женских болезней занимались исключительно мужчины: аптекари, цирюльники, хирурги и лекари «общего профиля». Самое раннее упоминание о таком «разделении труда» относится к концу XIII века: Высший Уголовный Трибунал Болоньи призвал для медицинского освидетельствования обвиняемой двух опытных повитух (sapientes obstetrices), которые, проведя тактильный осмотр, признали ее беременной. В Париже подобные «жюри» состоявшие из «мудрых женщин», появились около 1300 года, но вскоре получили легальный статус экспертов по всему королевству. Для того, чтобы официально проводить освидетельствование и медицинскую экспертизу женщин-обвиняемых, сертифицированные повитухи и акушерки приводились к присяге перед городскими магистратами, местными сеньорами или представителями короны. Для того, чтобы вынести вердикт о смертной казни, или pena ordinaria, обвинители должны были выполнить два условия: 1) Добиться от обвиняемой полного признания в содеянном – при помощи исповеди или под пыткой; 2) Получить показания от двух заслуживающих доверия свидетелей Подобный подход давал обвиняемым женщинам лазейку для того, чтобы избежать смертной казни, а именно: если женщина была способна выдержать пытку и не признавалась, либо признавалась частично, ее либо оправдывали, либо назначали гораздо менее суровые меры наказания: penae extraordinariae или penae arbitrariae, которые, по умолчанию, исключали высшую меру наказания и любые другие физические воздействия на обвиняемого: это могла быть строгая епитимья, публичное покаяние либо тюремное заключение. Но даже и в последнем случае суд и следствие должны были располагать тремя важнейшими уликами: 1) Обнаружение останков младенца или плода в непосредственной близости от того места, где постоянно проживала обвиняемая 2) Свидетельство соседей или знакомых о том, что обвиняемая скрывала беременность 3) Наличие молока в груди женщины, отрицающей факт того, что она недавно родила Впрочем, последнее обстоятельство оспаривалось многими медицинскими светилами того времени, утверждавшими, что «жидкости» могут наличествовать и в груди нерожавших женщин по ряду причин, не связанных с беременностью и родами. Подобная снисходительность продолжалась довольно долго, вплоть до 1556 года, когда король Генрих III решил прописать римско-католическому правосудию радикальное средство излечения и издал эдикт, направленный против сокрытия беременности (recel de grossesse) и связанного с ним инфантицида. Краеугольным камнем этого документа является требование того, чтобы каждая забеременевшая женщина в обязательном порядке оповещала общественность о своем состоянии: «Женщина, которая скрыла свою беременность, а также, впоследствии скрыла от свидетелей появление на свет ребенка, живого или мертвого, и оставила его без святого причастия и крещения или, в случае его смерти, не предала его земле так, как того требует церковный обычай, должна быть объявлена виновной в убийстве и понести наказание в виде смертной казни – в той ее форме, которая обусловлена обстоятельствами преступления»
Belle Fleur: Галера – королевская тюрьма Франции Галеры имели еще одну полезную для власти функцию: каждая французская галера была не только боевым кораблем, но и тюрьмой. База в Марселе превратилась таким образом в крупный институт по исполнению наказаний. Тюрьмы XVII века были обычно учреждением, находящимся под контролем местной власти, как правило управляемым муниципалитетами или сеньорами. Но галеры были королевской, центральной тюрьмой Франции. Следовательно, офицеры на галерах были не только боевыми командирами, но и тюремными надзирателями. Эта двойная роль не унижала достоинство, но наоборот, могла в то время повысить авторитет офицера на службе королю. Опыт исполнения командных функций, включая тюремные и боевые обязанности, офицеры приобретали не только в самом Корпусе, но также перенимали от коллег, которые были рыцарями Мальтийского ордена и получили систематические профессиональные навыки в ордене св. Иоанна на Мальте или в обществе себе подобных морских кондотьеров. Три года, которые каждый кандидат в рыцари св.Иоанна служил на галерах ордена (известных как «караваны» - caravano), считались своеобразным подготовительным периодом для детального освоения методов командования и управления, используемых в ордене. Поколение за поколением французских аристократов, выбравших в качестве своей карьеры службу на галерах – проходили обучение на Мальте. Подобно тому, как боевой опыт мальтийских рыцарей превратил их орден в «школу морской войны» для основных католических держав Средиземноморья, так их методы содержания каторжников и рабов и работы с ними изучались лицами, предназначенными для службы на борту галер. И Ришелье, и Людовик XIV посылали специальные миссии на Мальту для того, чтобы использовать в своих интересах ресурсы ордена. До тех пор, пока европейские державы не создали свои собственные морские академии, орден св. Иоанна оставался самым важным центром по подготовке офицеров в католической Европе. «Авторитет» ордена как школы тюремной администрации был непререкаем, так как в те времена конкурентов в этой области у него практически не было. Галеры по сравнению с другими институтами исполнения наказаний того времени имели ряд преимуществ. Самое примечательное и далеко идущее различие проистекало из того факта, что многие чиновники Галерного корпуса были заинтересованы в сохранении физического здоровья гребцов. Репутация офицеров, их собственная жизнь, жизни других членов экипажа могли зависеть в бою от состояния здоровья их гребцов. Под королевским покровительством интендант (управляющий корпусом) и офицеры галер, и особенно младший командный состав, не имеющий лицензий, выступали защитниками многих интересов гребцов. Администраторы разрабатывали широкий спектр регулирующих положений не только для обеспечения надежной охраны гребцов, но также для поддержания их сил и здоровья. Каковы бы ни были их жалобы, гребцы все же имели защитников и могли надеяться на большее попечение, чем обитатели других тюрем той эпохи. Чтобы оценить «преимущества», которыми пользовались осужденные на галеры, достаточно упомянуть, что в средней тюрьме того времени заключенные должны были платить за любую получаемую услугу, а в некоторых тюрьмах были вынуждены даже продавать свою одежду, чтобы платить алчным тюремщикам за хлеб, который они ели, и за солому, на которой спали. Обычная фраза, которую слышали заключенные, когда они прибывали в тюрьму, была эквивалентом по смыслу фразе наших жиганов «жизнь или кошелек» (или не менее знаменитой английской “pay or strip” – плати или раздевайся) – и это быть зловещие слова для людей без средств или без друзей. Немногие владели средствами для того, чтобы платить за собственное содержание в течение долгого заключения. По меньшей мере в этом отношении условия на галерах короля Франции отличались в лучшую сторону. На них даже люди без средств – а к ним относилось большинство гребцов – имели гарантию приемлемого существования , так как питание и одежда обеспечивались королем. Если в некоторых отношениях условия на галерах были плачевными, то все же они были предпочтительней по отношению к чахнущим в какой-нибудь холодной, сырой, грязной тюрьме. Муниципальные тюрьмы не были предназначены для долгосрочного содержания заключенных. Существовало убеждение, что преступность можно сдержать лишь неотвратимостью наказания за совершенное преступление; но ввиду ограниченности общественных фондов суровое телесное наказание, публично исполненное, видимо казалось правителям общества более дешевой, эффективной альтернативой тюрьме. В этом смысле, галеры средиземноморских обществ были относительно мягкой формой публичного наказания и принуждения. Они стали печально знаменитыми во Франции благодаря тому, что вся страна наблюдала за шествием закованных в цепи невольников, которые совершали свой путь к месту базирования галер. Переход в Марсель был самой суровой фазой наказания, наложенного на людей, осужденных на галеры. По сравнению с ним условия в пункте базирования галер были несравненно мягче. Французские галеры в нормальном режиме выходили в море только в весенние и летние месяцы года, кампания длилась как правило два-три месяца; в течение остального года они находились в порту (за исключением нерегулярных выходов на полигоны недалеко от Марселя, для учений и тренировки гребцов), где гребцы использовались в качестве рабочей силы на берегу. Люди работали в морских арсеналах, на коммерческих верфях и в доках, или в городе, где они использовались не только в качестве неквалифицированной рабочей силы, но также и как ремесленники и квалифицированные работники на предприятиях местных купцов и промышленников. При определенном везении и при наличии хороших данных человек, осужденный на галеры, мог продолжить, по крайней мере, часть времени, занятия своим ремеслом. Человек, который пришел на галеры без какой-либо специальности, мог зачастую приобрести профессию, которая приносила некоторый доход, даже если он находился на галерах. Такой доход можно было использовать для приобретения дополнительного питания, и даже таких приятных вещей, как спиртное, табак и других «предметов роскоши», продаваемых на борту галер самими членами экипажа или с их разрешения. Ремесло, освоенное на галерах, могло обеспечить человеку средства к существованию, если он получал освобождение. Не будет преувеличением сказать, что Галерный корпус во Франции выполнял полезную функцию, обеспечивая подготовку и давая работу многим тысячам людей. «Заставьте людей работать и вы наверняка сделаете их честными» было одним из любимых рецептов Вольтера для реабилитации преступников. Эта идея была в какой-то степени применена на французских галерах. В рамках «системы» королевских галер можно было получить широкий спектр возможных наказаний. Мягкие испытания были участью одних, суровая каторга – уделом других. Служба на галерах приводила к преждевременному окончанию жизни многих – непокорных или неудачливых – людей, а также людей с твердыми убеждениями, несовместимыми с господствующей религиозной доктриной. Как уже упоминалось, крайне жестокое обращение с религиозным меньшинством внесло весомый вклад в создание ужасающей репутации Галерному корпусу. С другой стороны, осуждение на галеры во Франции быть значительно менее ужасающим, чем страдания «галерных рабов» в кино и романах. «Система галер» во Франции была в некоторых отношениях конструктивной. Правила и действующие процедуры, которые были гуманными даже по стандартам нашего времени, были записаны в регулирующие акты для галер, особенно начиная с 1680-х годов. Во многих деталях эти инструкции применялись; в некоторых же случаях их умышленно обходили. Галеры были инструментом не только для поддержания закона и порядка в государстве, но также для поддержания политической и религиозной традиции, авторитета власти и церкви. Монархия и Галликанская церковь во Франции имели во многом общие цели в обеспечении послушания, достижения лояльности и веры, углубления таинственной силы монархии и продвижения идеи следования одной религии – католической веры. Сотрудничество в этих областях взаимных интересов и забот было плодотворным, и галеры играли значительную роль, служа обеим этим ветвям власти одновременно как боевые корабли и тюрьмы. Рассматривая категорию людей, которые содержались на галерах, увидим, что в целом они были осуждены за преступления против закона. Многие эти преступления были одновременно нарушениями морального, библейского или церковного кодексов. Поэтому капелланы на галерах должны были быть священниками для более или менее последовательных католиков-каторжан, которые преступили законы короля или церкви. Они играли двойственную роль, будучи капелланами на службе короля и священниками на службе церкви. Их заботой было наставлять людей «на путь истинный», как определено церковью и королем. Эта религиозно-политическая роль еще больше подчеркивалась присутствием на галерах после 1685 года тысяч каторжников-протестантов. И здесь также проявилась двойственная роль капелланов. Многие миряне и некоторые ведущие католические духовные лица во Франции верили, что гугеноты и другие инакомыслящие должны были быть склонены, а если потребуется, то и принуждены силой к принятию католичества. Упорствующие же гугеноты и их пасторы должны быть изолированы в своей ереси. Таким образом, галеры Франции были инструментом для управления и изменения как поведения, так и мышления людей. Римские католики, галликанские католики, еретики, иноверцы различного толка, даже ирокезы из Северной Америки и рабы из Западной Африки, которые иногда находились среди гребцов на французских галерах, испытывали давление с целью изменения их позиции в вопросах веры И наконец, французские галеры имели глобальное значение для всего христианского мира. Строительство и содержание галер, использование турок и «неверных» в качестве гребцов, походы галер против неверных Средиземноморья было само по себе вкладом в защиту христианской веры. Конечно, финансирование такого вклада было подходящим расходованием средств со стороны его христианского величества короля Франции. Он, как почти любой другой европейский христианин, до некоторой степени был предан идее защиты христианства. Эта «защита» могла маскировать, конечно, многие мотивы короля Франции, в большинстве своем нерелигиозные; но и религиозный элемент также присутствовал в значительной форме. Распространение христианской веры и спасение человеческих душ были основными целями в римском католическом мире семнадцатого века. «Благочестивые» люди, включая некоторых крупных правителей, были убеждены, что мусульман и «неверных» необходимо подавлять или сдерживать от нападений на христиан и что «неверные» Средиземноморья должны быть изолированы или наказаны за прегрешения против христиан и обращены в христианство. Османская империя и варварские государства были особыми объектами канализации таких настроений. Людовик XIV, как практически каждый христианский правитель, принимал участие в войнах со средиземноморскими «неверными» государствами, по его собственному определению. Он принимал участие ради блага своего королевства и «своей» галликанской церкви. Но каковы бы ни были его мотивы и чувства, которые время от времени менялись, Галерный корпус Людовика конечно же вносил значительный вклад в широко распространенное действо семнадцатого века – «защиту христианства.» отсюда
Мари де Сен-Савен: Из книги Жана Фавье "Франсуа Вийон" ПОМИЛОВАНИЯ К счастью, правители давным-давно поняли, что общественный порядок ничего не выигрывает от увеличения количества бродяг, оторванных от нормальной жизни страхом перед наказанием и вынужденных поддерживать свое существование теми или иными способами, из которых самым доступным было воровство. В тех случаях, когда виновный не являлся рецидивистом, когда преступление выглядело случайным, помилование давало возможность вернуться к привычной и нормальной жизни. Наряду с правосудием, которым должны были по поручению короля заниматься суды, существовало еще и личное правосудие монарха, осуществляемое самодержцем прямо у себя во дворце. Право прощать было наиболее осязаемым его проявлением: король в этом случае отменял исполнение приговора. Помилование же было еще более радикальной формой прощения: при помиловании с обвиняемого вообще снималось всякое подозрение, причем это могло произойти как во время проведения процедуры расследования, так и до ее начала. Помилование ликвидировало не только наказание, но и состав преступления. Если внимательно взглянуть на этот феномен, то помилование выглядело всего лишь как некий необходимый противовес уголовному кодексу, где в принципе игнорировались и смягчающие обстоятельства, и заключение в тюрьму на определенный срок. Судьи ничего не могли поделать: за смерть следовало воздать смертью же. Мирское правосудие не признавало тюремного заключения на срок; таковым могла пользоваться лишь Инквизиция, дабы помочь раскаявшимся грешникам с помощью страданий заработать себе спасение на том свете. Для тех, кого признавали виновными, существовало лишь одно наказание: отсечение головы, когда речь шла о лицах благородного происхождения, и виселица во всех остальных случаях либо, в качестве исключительной меры наказания, костер или котел с кипящей водой. Следовательно, прощение несколько нарушало автоматизм действия судебной машины, причем нередко оно отвечало пожеланиям самих судей. Ну а помилование еще до процесса позволяло виновнику, который счел необходимым скрыться, возвратиться к нормальной жизни, что в конечном счете оказывалось выгодно и обществу. По просьбе «родных и друзей во плоти» король предавал событие забвению. Помилование не являлось исключением, оно представляло собой попытку гуманизировать правосудие, оперировавшее необратимыми мерами наказания. Достаточно бросить взгляд на протоколы королевской канцелярии — «Протоколы казначейства хартий», — чтобы исчезло всякое сомнение. Помилование там фигурирует на каждой странице. Оно было доступно всем в том случае, когда находился какой-нибудь свидетель, подтверждающий добронравие обвиняемого. И канцелярия даровала всем удостаивавшимся этой милости необыкновенную, стоившую дороже любых денег безопасность, проистекавшую из самого факта регистрации. Бедняге было бы нелегко сохранить скрепленные печатями охранные грамоты, дабы иметь возможность показывать их любому желающему его побеспокоить сержанту. Знать, что официальный след королевского милосердия находится в ведомостях самого короля, — это был самый надежный способ обретения истинного спокойствия как для человека, лишенного собственного архива, так и для владельца набитых грамотами сундуков. Дело в том, что в одних и тех же крупноформатных ведомостях, на одних и тех же листах из тонкого пергамента вписывались сведения и о помиловании какого-нибудь горемыки, и о возведении во дворянство какого-нибудь юриста или финансиста. Люди короля даже не жалели места в отличие, например, от нотариусов, ради экономии сплошь и рядом злоупотреблявших сокращениями. «Бойтесь нотариусовских и тому подобное», — гласила народная мудрость, осведомленная, насколько трудно было непосвященным понимать все те бесконечные документы, где все формулы сводились к двум-трем словам с сопровождающим их «и тому подобное». Что касается людей из канцелярии, то они, как правило, проявляли щедрость: помилованный преступник мог быть уверен, что свидетельство о прощении смогут прочитать все. Пролистаем несколько страниц. В ведомости 187 казначейства хартий помилование «магистра Франсуа де Лож по прозвищу де Вийон» находится под номером 149. А под номером 150 фигурирует помилование одного крестьянина и его детей: Андре Морена и его сыновей Этьена и Жана, славных скотоводов из Шароле, виновных в том, что они избили до смерти своего соседа Югенена де ла Me. Разве не говорила вся деревня, что Югенен немного промышляет колдовством? Тому имелись даже доказательства: когда животные вдруг оказывались при смерти — причем в стаде Югенена они никогда не умирали, — то стоило колдуна немного поколотить, как больные животные тут же выздоравливали. Иногда его жертвами становились мужчины и женщины. Подтверждение тому Морен получил во время болезни своей собственной жены: несколько хороших угроз в адрес соседа Югенена, и больной стало лучше. А в один прекрасный день колдуна ненароком убили. И вот королевское помилование крестьянину с его сыновьями позволило им, вместо того чтобы пополнить слонявшиеся по дорогам ватаги бродяг, вернуться в свою деревню. Ну а канцелярия выделила целую страницу этим несчастным людям: колдуну и заколдованному, запутавшимся в едином несчастье. Первый погиб 21 октября 1455 года. А документ, возвративший другому право на нормальную социальную жизнь, датирован ноябрем. Стало быть, королевская милость осуществлялась быстрее, чем правосудие королевских судей. А вот еще одна страница: Николя Дастюг, виновный в умерщвлении дерзкого на язык пекаря, несколько раз назвавшего его жену «бесстыдницей» за то, что она пеняла ему за подгоревший хлеб. Муж пришел разбираться. Пекарь не убоялся и его и даже бросил ему в лицо вязанку хвороста. Удар кинжалом «через желудок в грудь» — и вот вам еще одна драма. И тут тоже помилование. Откроем еще одну ведомость канцелярии, значащуюся под номером 183. И обнаружим там все те же примеры случайных убийств, непредумышленных преступлений. Снова помилования тем королевским подданным, которые убили защищаясь либо впервые попались на краже. Но не закоренелым преступникам.
Belle Fleur: Homosexuality in Early Modern France: A Documentary Collection/Гомосексуальность во Франции Нового времени: Собрание документов. By Jeffrey Merrick; Bryant T. Ragan Jr. 1. JEAN PAPON (1505–90), royal judge in the district court of Montbrison Collection of Notable Judgments of the Sovereign Courts of France (1563) /Жан Папон, королевский судья окружного суда округа Монбризон, Франция (1563 год). ON ABOMINABLE LEWDNESS/ О чудовищной и омерзительной похоти [discussion of bestiality][рассуждение о грехе содомском] Two women corrupting each other together without a male are punishable by death, and this offense is buggery and against nature. Law Foedissimam. According to one of the readers of Accursius, the [Julian] code on adultery supports this interpretation and says that there are women so abominable that they follow other women, just as or more ardently than the man follows the woman. And Françoise de l’Estage and Catherine de la Manière were accused of this. There were witnesses against them, but inasmuch as the witnesses were validly challenged,the women cannot be condemned to death on the basis of their testimony. And the depositions were taken as evidence only because of the gravity of the offense, and on this account said women were sentenced to torture by the seneschal [district official with judicial functions] of Landes and later released by a judgment.
Richelieu: Я позволил себе найти и перевести исходный текст Жана Папона: Две женщины, совращающие друг друга без мужчины, должны быть наказаны смертью, и является это преступление содомией и [грехом] против природы. Lex foedissimam [эдикт императоров Диоклетиана и Максимиана о насилии, принятый в 287г. – AJR], прелюбодеяние [?] согласно одному из прочтений Аккурзия [на самом деле, по-видимому, Чино да Пистойя, тот же источник – AJR]. И в этом были обвинены Франсуаза де л'Эстаж и Катрин де ла Маньер. Против них были свидетели, но поскольку против оных были выдвинуты справедливые обвинения, невозможно было на основе их показаний приговорить их [женщин] к смерти. И лишь из-за серьезности преступления эти показания были приняты как свидетельства, и потому [особым] распоряжением эти женщины были приговорены к допросу (пытке) ландским сенешалем, и потом [особым] распоряжением освобождены.Английский текст цитирует его почти дословно, но с несколькими ошибками и вставками ad lib.
Луи де Кавуа: Человек в синем - "городская стража". Париж, 17 век.
Людовик XIII: Небольшая поправка. Это городская стража конца XVII века. В "нашу" эпоху единообразной формы еще не появилось.
Луи де Кавуа: Людовик XIII Да, Ваше Величество, охотно признаю свою ошибку. Это городская стража более позднего времени, наша выглядит несколько иначе.
полная версия страницы