Форум » A la guerre comme à la guerre » О стихах и прозе. Ночь с 18 на 19 сентября 1627г. » Ответить

О стихах и прозе. Ночь с 18 на 19 сентября 1627г.

Теодор де Ронэ:

Ответов - 46, стр: 1 2 3 All

Теодор де Ронэ: Несмотря на удаленность от военного лагеря и ночное время, в трактире «Красная голубятня» было яблоку негде упасть. По меньшей мере половина посетителей носила голубые плащи. Если бы Теодор в свое время решился просить его высокопреосвященство о месте в рядах его гвардии, и если бы – что было еще менее вероятно – кардинал оказал ему эту честь, его появление здесь привлекло бы всеобщее и нежелательное внимание. А так – еще один военный. А что никто с ним не знаком, так ведь никто об этом и не знает. Вокруг немногочисленных столов не было ни одного свободного места, и жаждущие вина и беседы собрались небольшими группами подле распахнутых окон, у лестницы и просто посреди зала, с завидной непринужденностью перехватывая то за юбку, то за рукав пробегавших мимо служанок с наполненными кувшинами. На ступенях также расселись уставшие стоять мушкетеры и гвардейцы вперемежку. Но и они проводили Теодора нелюбопытными взглядами, когда он поднялся мимо них на галерею, прошел до конца и негромко постучался: два удара, затем один, затем три. Мгновение спустя дверь распахнулась, пропуская его внутрь. Скользнув взглядом по открывшему ему Шарпантье, бретер снял шляпу и отвесил низкий поклон тому, кто сидел на единственном в комнате стуле, увлеченно читая или делая вид, что читает, какие-то бумаги. – Монсеньор. Согласовано

Richelieu: Ришелье перевернул верхний лист, скрывая тем самым написанное на нем, поднял голову и смерил вошедшего пристальным взглядом. - Добрый вечер, сударь. Шарпантье отступил в тень, и кардинал указал бретеру на табурет. В стоявшем между ними погнутом подсвечнике помещалась только одна свеча, и поэтому еще две были прилеплены к столу своим же собственным воском. – Признаться, я думал, что после отчета в стихах вы уже ничем не сумеете меня удивить, – любезно продолжил он. – Вам обязательно было навещать мой дом, не дожидаясь даже рассвета, и привлекать к своей особе столько внимания? Не могу представить себе, чтобы вы так торопились сообщить мне, что вы живы или что мне что-то угрожает.

Теодор де Ронэ: Теодор ответил усмешкой, которая, несмотря на все его усилия, все же не выглядела совершенно естественной, и сел напротив. Печальный опыт научил его, что спорить с кардиналом не имеет смысла: его высокопреосвященство если не был всегда прав, то всегда мог доказать свою правоту. – Ни в коей мере, монсеньор, – насколько мог искренним тоном отозвался он. – Я просто отчаянно нуждался в деньгах. А те, между прочим, снова кончились. Иной на его месте поспешил бы заверить своего господина, что торопился он именно предупредить о возможном предателе, но Теодору одна мысль об этом была отвратительна.


Richelieu: Ришелье испустил нарочито глубокий вздох, подпер щеку рукой и устремил на бретера внимательный взгляд. Большая часть его людей служили ему из корысти, кое-кто – из страха, и лишь немногие были просто преданы. Как ни странно, Ронэ он склонен был относить к этим последним. Если бы только он был хотя бы чуточку менее невыносим! – Я вам весьма признателен, – выдержав долгую паузу, сообщил кардинал. – Но, сударь, мы – не знаю, успели ли вы заметить – не в Париже. Вы привлекаете слишком много внимания, тогда как мне нужно, чтобы вы оставались в тени. Что это вы устроили в «Гербе Аквитании»? Местная чернь не в состоянии оценить ваши поэтические таланты. Судя по описанию Шарпантье, иначе как вульгарным фарсом это назвать было нельзя. Но кардинал предпочитал в таких случаях подсластить пилюлю.

Теодор де Ронэ: Улыбка Теодора погасла, едва успев вспыхнуть. Отведя взгляд, он надел шляпу на колено и поправил на ней пряжку. Не будь здесь Шарпантье, он честно признался бы, что чуть не наделал глупостей, но для посторонних такие откровения не подходили. – Мои поэтические таланты, монсеньор? Вы мне льстите. Спокон веков тревожатся поэты, Что канет гений их в глубины Леты. А мой нескромный дар сродни говну, И даже в Лете я не утону. До сих пор знакомство его патрона с этой частью жизни бретера ограничивалось книгой со злополучным зарифмованным донесением. Ни момент, ни стишок не были подходящими. Но Теодору очень не хотелось рассказывать ни про то, как он чуть не позволил себя убить, ни про юную графиню.

Richelieu: Ошибкой было бы полагать, что кардиналу было свойственно фарисейство, и если он в первый момент растерялся, то лишь оттого, что мало кто осмеливался упоминать в разговоре с ним такие предметы. За исключением, пожалуй, Буаробера – но это был особый случай. И непроизвольно глянув сейчас на своего секретаря, Ришелье обнаружил в его серых глазах блеск, в котором только человек, хорошо его знавший, распознал бы веселье. И смеялся он, скорее всего, не над этим образчиком площадного юмора, а над своим господином. – Очаровательно, – с непроницаемым лицом сказал кардинал. О склонности Ронэ к стихосложению он помнил еще с тех времен, когда в первый раз услышал о нем, от молодого, но многообещающего гвардейца, ставшего позже лейтенантом его гвардии. – Беру свои слова назад, вы должны были иметь успех. Кстати, раз уж мы об этом заговорили. Он выдержал паузу, давая своему собеседнику возможность вдосталь поволноваться, затем улыбнулся и совершенно по-дружески спросил: – Песенка, которую распевали на Новом мосту в июле. Помните, про двух королев, итальянку и испанку? Не вашего пера? Разумеется, Ришелье предпочел бы вовсе не знать о памфлетах, эпиграммах и куплетах в свой адрес, плодившихся в Париже как грибы после дождя. Но избежать этого было невозможно – и он мысленно пообещал себе, что если бретер признается в своем авторстве, то он останется здесь же, под Ларошелью.

Теодор де Ронэ: Радоваться тому, что его тактика имела успех, Теодор не спешил и оказался прав: никак нельзя было понять по лицу кардинала, позабавил его стишок или разозлил, всерьез была произнесена похвала или в насмешку. Последовавший затем вопрос ничуть не прояснил положения. – Меня почти не было в Париже в июле, – озадаченно напомнил он. Зная виршеплетов с Нового моста, он сразу догадался, что песенка должна была быть политической – да и чем бы она иначе заинтересовала его высокопреосвященство? И тут ему стала ясно, в чем подоплека. – Монсеньор, я не пишу гадостей про тех, кому служу. Как он ни старался это скрыть, он чувствовал себя задетым, но и вопреки его желанию у него в голове замелькали образы и рифмы. Это действительно могло быть забавно.

Richelieu: За такие чувства человеку можно многое простить. Post factum было очевидно, какого ответа следовало ожидать – как и граф де Бутвиль, Ронэ мог быть до смешного благороден. – Почему нет? – так же дружески возразил Ришелье. – По тому, о чем человек молчит, можно заключить не меньше, чем по тому, что он говорит. Его высочество вы же не пощадили. По словам г-жи де Комбале, у которой несложно было получить сведения подобного рода, не привлекая к тому внимания, в доме мадам де Рамбулье Ронэ не больно жаловали, принимая только из-за его дружбы с кем-то из любимых поэтов маркизы – не то с Вуатюром, не то с Сент-Аманом. Самой Мари-Мадлен он, судя по всему, крайне не нравился, но «Баллада о Месье», или как она там называлась, по понятным причинам удостоилась ее похвалы.

Теодор де Ронэ: Не впервые Теодор сталкивался с пугающей осведомленностью его высокопреосвященства, но до сих пор это не затрагивало его личной жизни. И хотя в этом случае подобное внимание должно было скорее льстить, ему все равно стало не по себе, и ответил он отнюдь не сразу. – Монсеньор, для таких дел у вас есть отец де Морг. Спустите его с поводка, и он напишет как вам надо и что вам надо. – На мгновение он поднял взгляд, но по лицу Ришелье по-прежнему ничего нельзя было понять. – А я сочиняю только для дам и для себя, и с его высочеством… Бретер нахмурился, пощелкал пальцами. – Это был частный разговор, и если бы он сам там был, я сказал бы то же самое. Вы же знаете, просто пришлось к слову. Просто это не было. Но, когда его уже начало подташнивать от умильных рож, с которыми посетители салона, включая тех, кто за стаканом скверного вина в соседнем кабаке поносил всех и вся, внимали обещаниям графа де Монтрезора – пенсии, должности… – и тут в потоке слов и славословий возникла пауза. В восторге всяк, как щедр Гастон, Едва услышав, что даст он. Но – bis dat – громче воспоет Узревший, что же он дает. В общем, неудивительно, что вскорости ему пришлось просить о поручении в провинции. Bis dat, qui cito dat. – лат. Вдвойне дает тот, кто дает быстро. Прошу прощения, Ваше высокопреосвященство, но никак не баллада. Совершенно не подходящий формат!

Richelieu: Отстраненно Ришелье подумал, что подобная откровенность не зря называется убийственной. А еще он подумал, что убить Ронэ жаждали уже наверняка очень многие и это должно быть более чем нелегко, но казнить его – проще простого. – Сударь, – с той же обманчивой мягкостью сказал он, – поэту следовало бы лучше выбирать слова. Я мог бы подумать, что вы пытаетесь меня оскорбить. Да и аббат де Сен-Жермен верит в то, что пишет. Что, кстати сказать, отнюдь не то же самое, что писать то, во что веришь. Похолодевший взгляд кардинала впился в лицо бретера. – Я позволил себе дать вам дружеский совет, шевалье де Ронэ. Ваше право им пренебречь, но окажите мне любезность – не в таком тоне.

Теодор де Ронэ: В колеблющемся свете трех свечей можно было не разглядеть, как побледнел Теодор, но проступившие желваки и сжавшиеся в полоску губы нельзя было пропустить. Взвизгнул отодвинутый табурет, перо шляпы подмело пол. – Монсеньор, – лишь чуть охрипшим голосом произнес бретер, – я чрезвычайно благодарен вам за совет, и непременно последую ему при первой же возможности. Ответ, которого требовала его гордость, пусть даже все в нем кричало, что он совершает ошибку, и эта ошибка может стоить ему жизни.

Richelieu: Через склоненную голову бретера Ришелье послал Шарпантье предупреждающий взгляд и дождался, пока Ронэ не выпрямится снова. Если то, что он увидел сейчас в лице собеседника, не было страхом, это было достаточно близкое чувство, но паузу надо было затянуть – дабы молодой человек вполне осознал свою неосторожность. При том, что кардинал готов был быть признателен ему и за его услуги, и за преданность, и за прямоту, позволявшую сразу переходить к делу, но не так уж тонка грань между непочтительностью и наглостью, чтобы он был согласен спустить вторую под видом первой. – Это совершенно не обязательно, – улыбка Ришелье не была ни снисходительной, ни удовлетворенной, а смешинка в глазах показывала, что рискованную шутку он оценил. Всегда, когда это возможно, следует дать человеку возможность сохранить лицо. – Раз уж это был единичный случай. Но непременно покажите мне, что у вас выйдет, если ваша муза вдохновится моим предметом. Я вам клятвенно обещаю не только не мстить, но и не ответить тем же. Но сядьте же, прошу вас.

Теодор де Ронэ: Теодор повиновался, не зная, что и думать. Мгновенье назад он не сомневался, что отправится отсюда прямиком в Бастилию – и не помогло даже понимание, что вряд ли кто-то смог бы помешать ему уйти. Теперь, если он мог быть хоть в чем-то уверен, так это только в том, что его патрон был неподходящим предметом для эпиграмм. Даже если ему удастся что-то из себя выдавить. – Как вам угодно, монсеньор. Но я предпочел бы послужить вам своей шпагой. Что без второго предложения можно – и нужно – было обойтись, бретер понял почти сразу и чуть было не начал оправдываться. Остановила его все та же гордость, а затем – запоздалое осознание, что, даже если он не ошибся и вопрос об эпиграмме, адресованной герцогу Орлеанскому, был задан не из простого любопытства, чем меньше об этом будет сказано, тем лучше. И не невозможно же, что кардинал вовсе не желал использовать его перо против своих врагов так же, как использовал клинок.

Richelieu: Ришелье снова выдержал паузу – и снова сугубо в воспитательных целях. Разговор предстоял долгий, и ему вовсе не хотелось то и дело одергивать Ронэ или раздражаться на его колкости. Оттого и продолжил он так, чтобы не дать ему передышки. – Мне известны ваши предпочтения, сударь. Расскажите же мне про герцога де Субиза. О поручении, данном им бретеру, Ришелье начал сожалеть едва ли не в тот же момент, как отпустил его. В таких делах нужна не шпага – удивительно, что тот вообще сумел вернуться. Но так же очевидно было, что удача Ронэ не сопутствовала, а стало быть, не было сейчас лучше способа пробудить в нем необходимое смирение.

Теодор де Ронэ: В который раз с начала беседы Теодор почувствовал себя, как если бы, парируя укол, слишком поздно узнал ложный выпад и безнадежно раскрылся. Боль была ощутимой почти физически. К сожалению, кардинал не удовлетворится простым: «У меня ни черта не вышло». – Люди, которых мне рекомендовал аббат де Марсильяк, – начал он, не поднимая головы, – привезли меня в город третьего числа. Августа. На следующий день я навестил мадам Буаре и передал ей ваши пожелания. А потом я подхватил лихорадку. Когда я выздоровел, было уже поздно. Неделя, проведенная в городской больнице, несомненно, была одной из худших в его жизни: грязь, ни на миг не смолкающий шум, вонь – и, конечно, кошмары. Придя в себя, он обнаружил, что его ближайшие соседи успели немало о нем узнать: один, тоже родом из Лангедока, сразу заговорил про Негрепелисс, а другой с понимающей ухмылкой недвусмысленно намекнул на парижский говор и неподобающую протестанту привычку то и дело призывать Пресвятую деву. Повезло лишь в том, что этот второй надеялся нагреть руки и очень сильно недооценил свою жертву – как выяснилось, из-за сделанных в бреду признаний в любви. Встретившись взглядом с Ришелье, он неохотно уточнил: – Во всяком случае, я ни до чего не додумался. Само собой в памяти всплыло: «то, что мне поручено, должно быть исполнено», и бретер невольно стиснул зубы.

Richelieu: – Как, – удивился Ришелье, когда пауза начала затягиваться, – и вы не пытаетесь убедить меня, что думать вы вообще не умеете? – Я не ищу себе оправданий, – хмуро отозвался Теодор. – Чрезвычайно любезно с вашей стороны, – кардинал все-таки позволил себе улыбку, но теплой она не была. – Быть может, вы измените тогда своим предпочтениям и расскажете мне, что вы узнали в городе? Повинуясь легкому движению его головы, Шарпантье, вооруженный на сей раз пером и бумагой, придвинул к столу второй табурет и приготовился записывать. – Вам-таки удалось сделать из меня шпиона, – с отвращением в голосе бросил бретер. Не без усмешки Ришелье подумал, что его собственная заслуга в этом не так уж и велика. И что ради того, что мог поведать его ершистый собеседник, этот упрек сойдет ему с рук. – Ничуть, сударь. Вы же, как я понял, просто выживали – как могли. Разве вы погрешили в чем-то против чести? Кардинал знал людей, которые могли бы ответить на этот вопрос, не обманывая самих себя, но их было очень немного. И даже если бретер сомневается в ответе, винить он сможет только себя. А значит, скажет «нет». В соавторстве

Теодор де Ронэ: Бретер пожал плечами. Слишком тонкой стала для него грань между допустимым и недопустимым, и он сам не мог этого не понимать. Едва признав, что не сможет выполнить то, что ему поручили, он задался вопросом, что можно сделать взамен. На самом дне пропасти любой путь ведет вверх, а в этом насквозь торгашеском городе лгать оказалось неожиданно легко, стоило только превратиться в собственного слугу и стать Паспарту. И лишь вчера вечером, встретив испуганный взгляд юной графини, он не понял даже – почувствовал, как далеко он зашел по этой дороге и куда она вела на самом деле. Мадам Буаре сразу сказала, что он хочет невозможного. Мог ли монсеньор этого не знать? – Иногда мне кажется, – вздохнул Теодор, – что я поступил на службу к дьяволу.

Richelieu: – Ни в коей мере, – теперь Ришелье был уверен, что не ошибся и то, о чем Ронэ рассказывал утром Шарпантье, он узнал отнюдь не случайно. – Вы служите королю. И, как я уже не раз имел возможность убедиться, служите хорошо. Но полно, – с почти отеческой улыбкой добавил он и протянул руку за пером, как если бы завершая разговор, – я ни в чем вас не виню; если вам не хочется рассказывать о том, что вам случилось увидеть или услышать, я не могу и не хочу вас заставлять. Как я уже сказал, мне известны ваши предпочтения. Глядя на мрачное лицо бретера, Ришелье невольно усомнился, может ли тот и вправду не понимать, что исход этого диалога предрешен и поэтому на лежавшем между ними перевернутом листе бумаги ждет своего часа список вопросов, составленный по просьбе кардинала молодым шевалье де Ла Портом. Под шевалье де Ла Портом имеется в виду не доверенное лицо королевы, а будущий маршал де Ла Мейере

Теодор де Ронэ: – Я служу вам, – перебил Теодор, но его в который раз не услышали. Можно подумать, кардинала это забавляет! Не может же быть, чтобы он, с его умом, не осознавал, что преданность – не монета, ее нельзя передать другому! – Монсеньор, я служу вам. К черту мои предпочтения, только не посылайте меня по таким делам снова. – Снова? – высокомерно переспросил Ришелье. Что тут можно было сказать? Его высокопреосвященство все-таки не был всеведущ и мог не знать того, что заставило мадам Буаре так уверенно покачать головой. Или полагал очевидным какой-то план действий, до которого они и вдвоем не смогли додуматься. Это поручение действительно не было шпионским. – Монсеньор, моя память к вашим услугам. Только что он опасался, что будет арестован. Теперь – что его просто отпустят. На все четыре стороны, и это было ничуть не лучше. В соавторстве

Richelieu: Ришелье едва удержался от вздоха облегчения – на какое-то мгновение ему показалось, что он перегнул палку. Но как раз когда он уверился, что Ронэ начнет держать себя в узде, тому вздумалось помянуть черта! Решив больше не рисковать, он, как бы в рассеянности теребя первый попавшийся лист бумаги, отогнул его край и глянул на самый верхний вопрос в списке. – Вы же прикидывались контрабандистом? А значит, провели в порту немало времени. Ответом был осторожный кивок. Еще несколько таких же уточнений, целью которых было всего лишь придать беседе естественное течение, и кардинал начал расспрашивать уже всерьез. Сначала он просто слушал, но вскоре также потянулся за пером и начал делать пометки. Ронэ и вправду многое узнал – сумел, по его же словам, сделаться шпионом. В какой-то мере. Но, Боже правый, как, с его-то характером, он мог промолчать достаточно долго, чтобы собеседник успел поведать что-то, заслуживающее внимания? Тем более, общаясь с простонародьем? Или… Черная строчка замерла в своем беге. Или в этом и есть все дело? Если Ронэ слишком презирал третье сословие, чтобы его дразнить… Додумать эту мысль кардинал себе не позволил – глубины души бретера были куда менее важны, чем то, что он рассказывал – и то, что не рассказывал. – Минуту, – перебил он. – К настроениям в порту и подготовке городской стражи мы еще вернемся, но меня больше занимают перемены в совете, которые так явно отражает назначение этого Готэ. Вы совершенно правильно обратили на это внимание. А теперь давайте уточним подробности. Последовавший разговор продлился далеко заполночь, и к тому времени свечи уже почти догорели, а секретарь исписал своим мелким почерком пятый лист. Когда Ришелье с усталым вздохом откинулся наконец на спинку стула, он был как никогда близок к тому, чтобы ответить на непрекращающиеся дерзости бретера так, как они того заслуживали. Вместо этого он, однако, сделал знак Шарпантье, и тот, совершенно верно истолковав его, принес бутылку и два бокала. Согласовано



полная версия страницы