Форум » A la guerre comme à la guerre » В сумерках все кошки серы. 16 сентября 1627 г., около девяти часов вечера » Ответить
В сумерках все кошки серы. 16 сентября 1627 г., около девяти часов вечера
Провидение:
Ответов - 34, стр:
1 2 All
Рене д'Эрбле: В комнате воцарилось молчание, прерываемое лишь потрескиванием фитиля свечи. Огонек дернулся, почернел, заколебался, - и Арамис вздрогнул. Как будто дух злого пророчества прилетел в эту комнату вместе со словами женщины. Мушкетер задумчиво взглянул на огонь, затем открыл дверцу фонаря и загасил пальцами фитиль, только для того, чтобы разжечь его вновь. - Давайте перейдем к более насущному на данный момент, как сказал бы один мой друг, - спокойно проговорил он, - Я предлагаю отужинать поплотнее, а заодно вы, моя милая Мари, расскажете подробней о том, что так волнует ваше сердце. Испытующий взгляд Арамис заметил, и сердце словно сжало холодным обручем. Иногда он спрашивал себя: неужели я всего лишь подобие зверушки для Нее? Сама мысль об этом вызывала отторжение и гнев. Как учили отцы-иезуиты, гнев есть огонь, а, значит, тушить его надобно напитками прохладными, исходящими от Господа. - Я бы не отказался от жареной баранины с ломбардийским пирогом. Помните, такой, с хрустящей корочкой и сыром? Помнится, как-то его решил преподнести кардиналу один пекарь из Беарна. Да вот незадача – говорил-то он на местном диалекте, оттого никто и не мог его понять. Гоняли бедолагу, гоняли, и каким-то образом, не без помощи одной прекрасной дамы, попал его пирог на стол министров Его Величества. Тогда-то, впервые за пять лет Дюрве (вы ведь помните его? Кто-то метко окрестил его «Непоколебимым дубом французского порядка») открыл рот на заседании. Он произнес «Пирог пересолен». Его, конечно же, спросили: «Отчего вы молчали раньше, сударь?». И он ответил, что раньше все было хорошо. Говорят, что теперь он снова молчит, только уже в почетной отставке… - Арамис хотел было добавить, что сам он надеется не быть таким, но не стал, - А еще я бы хотел выпить молока. Вы ведь распорядитесь? Мушкетер окончательно облачился, пока рассказывал эту историю. Завязывая воротник, он следил за выражением лица женщины, которую любил, несмотря ни на что. И от этого было трижды больней, когда вновь и вновь он убеждался, что он для нее лишь пушинка на ее пути.
Мари де Шеврез: - Молоко? - губы Мари дрогнули. - Ах, да... молоко. Да. Я распоряжусь. Вот и ответ. Он не желает знать о ее волнениях и тревогах. Разговор вообще не стоило заводить. Молодой человек любит ее, но он слишком далек от политики и слишком честен, чтобы выслушивать речи о государственных интересах. К тому же Мари чем-то умудрилась обидеть его. Иначе с чего бы мужчине, который всего лишь четверть часа тому назад всецело отдавался любви, так тщательно приводить в порядок свой наряд? Мысли герцогини круто изменили направление. Погасить едва тлеющий пока огонек возможной размолвки. Не отпустить любовника. Ни за что! Если он ждал этого свидания, то и она ждала не меньше! Расстаться вот так... - Я совсем безумна, - сказала она, усилием воли изобразив чуть виноватую улыбку. - Я готова забыть про правила приличия. Это я привыкла к присутствию Кэтти, а вы... конечно, нужно одеться. Служанке незачем знать, что делает ее госпожа. Но я сама не справлюсь. Вы, столь ловко выполнивший часть обязанностей камеристки по разоблачению госпожи, не поможете ли мне? Мари встала, взяла свое платье, валявшееся на полу, и протянула его мушкетеру. - Пожалуйста, Рене. Видимо, я стала такой беспомощной, что не могу справится без вашего участия ни с чем.
Рене д'Эрбле: Он принял платье в руки и невольно вдохнул ЕЕ запах: сладкий, страстный, мускусный. - По мне, вы прекрасней обнаженной, - искренне заметил Арамис, приближаясь к герцогине. Она действительно была сейчас прекрасной… Эти золотые отблески огня в ее волосах. Нежная кожа, робкий и страстный взгляд, тонкие руки. Одежда ее буквально пестрела какими-то завязочками и застежками, и мушкетер даже растерялся от их обилия и предназначения. Чем-то платье, конечно же, было похоже на сутану, но все же отличия были разительными. О! Разоблачать женщину куда как приятней, чем разбираться с тем, как обратно ее одеть. - По-моему, низ здесь, - с сомнением сказал он, путаясь руками в нижних юбках, - Повернитесь спиной. Сейчас я накину на вас платье сверху. Не пойму, зачем на рукавах эти шнурки… Да чтоб тебя! Простите, милая Мари, вырвалось. Когда платье все же было надето, вкривь и вкось, Арамис наклонился, чтобы поправить лиф, но не удержался. Вместо этого он поцеловал ее в шею, а затем поднялся к губам. Поцелуй вышел долгим. Мушкетер вздохнул и отстранился от нее с сожалением. - Боюсь, придется все-таки прервать это сладкое занятие, - серьезно заметил он, - Все-таки мне хотелось бы, чтобы мы поговорили за обедом. И вы бы рассказали о том, что влечет вас больше любви. Рассказали бы о том, в какие игры играете. Вы ведь позовете вашу служанку?
Мари де Шеврез: Мари нетерпеливо стукнула кулачком в стенку: благо, комнату госпожи и закуток горничной разделяла лишь тонкая деревянная перегородка. Сигнал был оговорен заранее, и именно его ожидала Кэтти. Девушка внесла в комнату госпожи большой поднос, на котором с трудом помещались тарелки, блюда и кастрюльки. - Мадам, я сейчас принесу еще! - камеристка сохраняла совершенное спокойствие. - Вы мне сделали прекрасный подарок, милый Арамис, - нежным голосом сказала Мари. - Кэтти стала отличной помощницей. Лучше и желать нельзя. Кэтти покраснела до ушей, кинула на Арамиса благодарный взгляд. Она явно хотела спросить о чем-то, но не смела. Мари, поглощенная мыслями о своем, не сразу заметила волнение своей камеристки. Господа успели вымыть руки, усесться за стол, осмотреть предложенные им яства. Увы, жареной баранины, а тем более ломбардийского пирога не предвиделось. Исключительно легкая пища, но изумительно приготовленная. Рыба, устрицы, голубь в сливочном соусе, из зелени - свежий базилик, а пирог - с морской рыбой и шпинатом. Мед и орехи Кэтти принесла чуть позже. Отдельно выставила на стол кувшинчик с молоком. Только после этого глаза госпожи и субретки встретились. Немая мольба - и благосклонный кивок. Две влюбленные женщины прекрасно понимали друг друга. Герцогиня, будучи счастлива сама, хотела доставить радость своей наперснице. - Как поживает господин д`Артаньян? - смеясь, спросила Мари. - Скажите хоть несколько слов о нем, прошу вас!
Рене д'Эрбле: - О, господин Д’Артаньян полон сил и отваги! Мой неутомимый друг вечно в гуще каких-то событий, которые берут его в оборот. И, к его чести, они неизменно приносят ему славу. Вот только вырваться из этого круговорота ему трудно, но он помнит о тех, кто ему дорог, - ответ, как казалось Арамису, вышел донельзя дипломатическим. Но как же иначе? Он не спрашивал лишний раз об амурных делах друзей, если те не расскажут сами. Откровенность должна порождать откровенность. Но в таких вещах мушкетер хранил тайну, потому что в его случае речь шла не о швее Луизе, и не о вдове Турвель, и даже не о замужней жене какого-нибудь добропорядочного лавочника. - Я думаю, что вскоре он сам расскажет о своих делах. Главное – не ждать, пока его унесет водоворот, а напомнить о себе. Это не столь прилично для девушки, но зато – очень действенно. Кэтти покраснела еще больше, сделала реверанс и исчезла за дверью. Надежда – сильная вещь. - Итак, моя милая Мари, - и Арамис взял нож в одну руку, моллюска – в другую, искусно поддел им раковину и раскрыл ее. Одним движением ножа он снял пленку с устрицы, стряхнул ее в специальную емкость, а затем протянул лакомство герцогине, - Расскажите же, что заставило вас пуститься в опасное плавание? И почему вы так тревожитесь и не доверяете окружению герцога?
Мари де Шеврез: Как рассказать о том, что составляет тайну? Как не переступить тонкую грань, за которой откровенность превратится в источник соблазна? Мари помнила, что ее возлюбленный давал присягу на верность королю. Стало быть, следовало выбирать слова очень тщательно. К счастью, Арамис сам облегчил герцогине нелегкую задачу. После его вопроса следует признаться в немногом. В том, что возможно. К настоящей откровенности молодой человек не готов. Более того, она стала бы для него серьезным потрясением. А то, что в действительности происходит, Мари открыть вовсе не могла... - Меня предупредили о том, что герцога Орлеанского желают использовать в своих интересах нечестные люди, - очень удобно было задумчиво смотреть то на вилку, то на горку из раковин, которая постепенно увеличивалась. - Я обязана предупредить его. Но как? В окружении Месье полно людей, которые служат кардиналу. Попади мое послание в руки предателя - и моя миссия не только закончится крахом, она попросту приведет или в темницу, или на эшафот и его королевское высочество, и меня, и... Вы же знаете, что кардинал только и ждет случая, чтобы погубить королеву! А тут опасность в том, что есть возможность обвинить ее величество не только в связях с Испанией, но и в сговоре с англичанами. Мари вздохнула. Один Бог ведает, сколько истины, а сколько лжи в ее словах! - Потому что информацию об угрозе я получила именно от своих английских друзей. С Англией воюет кардинал, но не я. Вы бы оставили своих давних знакомых, если бы они волей судьбы очутились в противоположном лагере? Еще один вздох. - В сущности, все. Я должна написать его королевскому высочеству и попросить свидания с ним. Разумеется, тайного. Моя первая попытка встретиться с ним сорвалась. Я явилась открыто, ни от кого не скрываясь, и что получила? Презрение короля и приказ кардинала немедленно удалиться... К счастью, я вспомнила, что у меня есть друзья и во Франции... и даже в самом лагере. Те, на кого я могу надеяться. Надеюсь, вы не побежите к кардиналу докладывать, что я нарушила его приказание? Мари с улыбкой посмотрела на молодого мушкетера. - Впрочем, это ему доложат и так. А вот место, где я скрываюсь, знаете только вы...
Рене д'Эрбле: - Неужели я дал вам повод думать о себе так низко? Вы действительно думаете, что я об этом расскажу, кому бы то ни было? – с искренним удивлением спросил Арамис, опуская руку с очередной устрицей, - Кроме того, даже во имя всех государственных дел – посещение женского монастыря ночью, тайно – любого приведут к малому отлучению от церкви. И если этот кто-то желает потом сам войти в лоно этой церкви, то этот путь для него будет закрыт. На самом деле то, о чем ему говорила герцогиня, ему не слишком нравилось. Не далее, чем вчера, мушкетер горячо обличал тех, кто тайно готовит заговоры, кто действует во зло Франции, а теперь сам, получается, втянут невесть куда. Кроме того, кардиналу в уме не откажешь, а королева – всего лишь женщина, и мыслит своим женским умом, то есть, весьма прихотливо, основываясь на личных симпатиях и антипатиях. И герцогиня – всего лишь женщина. Но та женщина, без которой жить – мука. - Нечестные люди тоже служат кардиналу? Вы знаете, кого следует опасаться? – уточнил он. Конечно, если бы Портос оказался на другой стороне, он бы постарался добраться до него, убедить в своей правоте. Атоса и Д’Артаньяна Арамис тоже оставлять у врага не хотел. Но для этого нужны совсем иные способы, - Да, думаю, что я смогу передать письмо. Могу ли я помочь еще чем-то…. Вам? Одной из причин его согласия было желание сформировать собственное мнение о происходящем. Все, что говорила герцогиня, было похоже на игру в шахматы. Гастон Орлеанский был турой, сам Арамис – пешкой (хоть и хотелось тщить себя мыслью о рыцаре), госпожа де Шеврез – офицером, королевой – Королева. Но кто были тот таинственный игрок, двигавший фигуры, и его противник? Это было интересней всего. Главное, чтобы партия не разыграла «гамбит». Как скрытый любитель этой греховной игры, шевалье д’Эрбле знал, какие выгоды несет подобный дебют.
Мари де Шеврез: - Я? В том и беда, что не знаю! - воскликнула Мари с нескрываемой горечью, отвечая на тот вопрос, который в данный момент волновал ее более всего. - Если бы я могла хотя бы догадываться! Тот, кто был вчера честным, сегодня может оказаться предателем! Власть кардинала велика, это страшный человек! Я никому, никому не могу довериться... Было видно, что герцогиня не на шутку взволнована, и кусок ей в горло не лезет. Она тщетно старалась скрыть свое состояние. В глазах заблестели слезы. Мари поначалу не хотела показывать их - но, однако, через несколько секунд уже плакала, прикрыв лицо руками. Слезы женщины, которая привыкла быть сильной, капризной и своенравной, а сейчас вдруг сникла и стала слабой, нуждающейся в защите. - Помочь мне... я не хочу губить вас, вы дороги мне... я люблю вас, - выдавила она сквозь рыдания. - Не спрашивайте больше ни о чем... Передайте письмо, этого достаточно. Вы и так подвергаете себя страшному риску. Впрочем... - голос герцогини приобрел некоторую уверенность, - я сделаю так, чтобы вы могли поклясться, что ничего не знали. Вы отвезете... чистый лист бумаги.
Рене д'Эрбле: Как только эта маленькая, мужественная, но такая взбалмошная и притягательная женщина, зарыдала, все мысли о шахматах и политических фигурах мгновенно покинули Арамиса. Он подсел к ней рядом, погладил по голове, словно маленькую девочку, и ласково приобнял ее, вытирая слезы. - Ах, Мари, - с тоской сказал он, понимая, что они никогда не будут вместе, хотя бы сколько-нибудь долгое время, и нечем ему утешить ее, разве что пообещать, что будет беречь себя. Но что есть его жизнь, по сравнению с ее покоем? Он развернул ее к себе и вытер большими пальцами слезы, а затем поцеловал сначала в левый, а затем в правый глаз. - Не плачьте, - ободряюще произнес Арамис, сам не слишком веря в то, что говорит, - все будет хорошо. И я вас люблю… Ее слова о чистом листе бумаге озадачили его, и он даже чуть-чуть отстранился. - То есть как это, чистый лист? – недоверчиво переспросил мушкетер.
Мари де Шеврез: - Конечно, чистый лист, - Мари опять запустила пальцы в мягкие локоны мушкетера, привлекла его к себе. - Существуют множество испытанных способов написать текст так, чтобы по прошествии краткого промежутка времени содержание письма исчезло, испарилось! Но тот, кто знает, каким заменителем обычных чернил воспользовался отправитель послания, с легкостью применит проявитель - и чистый лист вновь станет письмом. Это азбука интриги, милый мой. Если желаете, я научу вас... станем обмениваться чистыми листами, которые будут наполнены словами о нашей любви...
Рене д'Эрбле: - Чистый, - медленно повторил он, щурясь от женской ласки. Прикосновения были приятны, и Арамису хотелось отдаться этой неге полностью. Какая-то мысль назойливо вертелась рядом, мешая этому моменту, когда в голове уже складывалась определенная идиллия: никто не сможет узнать, где они встретятся, никто не прочтет тех слов, на которые так богато влюбленное сердце, и которые запретны въявь! Никаких тревог, что письмо прочитает не тот человек, никаких треволнений… Взгляд его застыл, когда он переварил все слова Мари. Он точно окаменел под ее прикосновениями. Письмо! Об этом же говорила госпожа де Бутвиль… Эта пьянящая ночь выветрила все недавние тревоги, и только сейчас, с этими словами, они возвращались назад. - Да… - все еще отрешенно произнес Арамис, - Я хочу… Очень хочу! Он стряхнул с себя оцепенение с последними словами, и взглянул на молодую женщину. Все же она была прекрасна не только телом, но и своим умом, и молодостью духа. О, эта человеческая оболочка! Она так тщетна в этом мире, полном страдания, что цепляться за нее, то же самое, будто есть козий сыр, запивая сладким вином. Первое время – это прекрасно, а затем, после нескольких дней вынужденного гурманства, мечтаешь о более приземленной пище, которая не слабит живот. Оттого и стоит мудрецу ценить то, что останется вечным даже после смерти тела, а путнику – простой хлеб и вяленое мясо.
Мари де Шеврез: Мари заметила напряжение молодого человека, но истолковала его по-своему. - Нам на все хватит времени, - шепнула она ласково, одарив мушкетера нежным поцелуем и многообещающим взглядом, в котором, однако, сейчас явственно сквозило и лукавство. Набор для письма стоял на подоконнике, куда его переместила Кэтти, накрывая на стол. Герцогиня живо сдивнула в сторону блюдо с фруктами, протерла столешницу чистой тряпицей и положила перед собой чистый лист бумаги и перо. Затем она достала из своего дорожного сундучка пару флаконов с плотно притертыми крышками. - Мы можем использовать такую жидкость, которая при писании не оставляет на бумаге никакого цветного следа, - пояснила она весело. - След должен появляться лишь при нагревании, смачивании водой, каким-нибудь соком, раствором какой-нибудь соли или иного вещества. Мари даже не подозревала, что показывает мушкетеру то, что он уже знал и видел: фокус с чернильными орешками. Она увлеклась своим рассказом, а потому больше смотрела на бумагу, чем на молодого человека. - А вот вам еще урок, милый мой. Ну-ка, ступайте к камину и принесите мне чуть-чуть сажи из трубы. Не спеша. Сосчитайте... положим, до тридцати! Рыцарь исполнил то, что велела прекрасная дама. Мари с улыбкой показала ему еще один чистый лист. - Это написано тем, что оказалось у меня под рукой. Видите? Совсем ничего нет... но вы не напрасно испачкали пальцы. Давайте сделаем тайное явным! Герцогиня взяла сажу и посыпала ею листок. Ждать пришлось недолго. На бумаге проступило - "Люблю только тебя". Мари полюбовалась произведенным эффектом. - Вы ничего не желаете мне ответить, шевалье? - спросила она тихо.
Рене д'Эрбле: Остатки оцепенения исчезли вместе с ее поцелуем, и Арамис, облокотившись на край стола, с интересом следил за ее действиями, словно зеркально отражавшие утреннюю картину. Помимо собственного желания он невольно сравнивал двух женщин: одну, похожую на неяркий, полустертый и милый рисунок, и вторую, полную жизни и радости, любвеобильную и щедрую в своей любви. Сейчас мушкетер жгуче хотел остаться с Мари навсегда, сопровождать ее тенью, защищать ее честь открыто и принимать горячие поцелуи, как должное, а не как запретный плод. Он помрачнел, когда вспомнил о тех счастливцах, которые так же, как и он, были рядом с ней, целовали эти руки… Ревность все же жалит больно, и тем больней, если между вами повисло невысказанное слово: «Никогда». Как только ее голос умолк, стало явственно слышно, как где-то под потолком заскрипел сверчок. В этом звуке было что-то необычайно родное, напоминающее о хрупкости этого момента, и вместо ответа Арамис дотронулся до ее перепачканных сажей пальцев, и, не заботясь о чистоте платья, обнял ее, вдыхая запах этой желанной женщины. Он целовал ее так, словно впереди был Судный день, и эта встреча должна быть последней. Руки нашаривали завязки платья, ослабляя их, распуская, обнажая молочно-белую плоть. Улучив момент, он шепнул ей, вкладывая в эти слова всю любовь и всю страсть: - Моя Мари…
Мари де Шеврез: Мари и не думала противиться! Напротив, она мигом превратила захватчика в побежденного, применила все свое умение для того, чтобы ее возлюбленный не пожалел о собственной откровенности. Когда мужчина шепчет с такой интонацией имя любимой - та становится уже не женщиной, а богиней красоты, страсти и наслаждения. А любовь... Сладкое забытье? Полное доверие друг к другу? Единение не только тел, но и душ? Наконец, просто физическая усталость, овладевшая мужчиной сильнее, чем женщиной? Пожалуй, все вместе - после того, как страсть перешла в нежность и взаимную благодарность... Мари, дрожа, лежала на плече возлюбленного. Какая-то безумная ночь... Ей хочется наслаждения и беззаботности, а она вынуждена думать о делах. Даже рядом с тем, кто ей дороже всего на свете! С любящим... с любимым... С любимым, которого она обманывает. Рыцарь, который покорится без раздумий. Ибо любовь предпочитает не замечать, и смотрит на свой предмет иными глазами. Страсть слепа тем более... "Ради твоего блага... только ради твоего блага... я тоже люблю, я помню про твою присягу... ты не будешь ничего знать...". Рыцарь спал со счастливой и безмятежной улыбкой на устах, спал глубоким, крепким сном. А Прекрасная Дама, выскользнув из кольца обнимающих рук, сидела за столом, обмакивала перо в молоко и торопливо заполняла лист невидимыми строками: "Ваше королевское высочество! Умоляю Вас уделить мне хотя бы четверть часа для серьезной беседы. Я рискну своей репутацией и честью ради великого дела, которое послужит для славы всех, кто преклонит колена перед истинным сыном Генриха IV, истинным королем Франции... да, я обращаю эти слова к Вам, принц Гастон. Я не могу сообщить суть в этом письме, хотя и посылаю его с верным человеком. Завтра или послезавтра днем ступайте помолиться у статуи и источника св. Женевьевы около монастыря в Этре, предварительно испросите разрешения сделать пожертвование. Вы попадете в монастырь, и к вам подойдет мать-настоятельница в сопровождении двух монахинь. Слева от настоятельницы буду стоять я. Предложите мне в подарок четки, чтобы я сумела передать вам послание даже в присутствии посторонних. Привет от наших английских друзей. Преданная Вам - Мари де Шеврез. Если не удастся подойти самому, пошлите Монтрезора. Тысяча поцелуев!". Закончив это послание, Мари запечатала его и подошла к окну. Три медленных удара колокола... Всего только три. Пожалуй, теперь можно приоткрыть ставни. Мари тоже устала, Мари забудется сном на плече возлюбленного... Хотя бы пару часов... Какое счастье... Мари скинула пеньюар и легла под одеяло обнаженной. Ящеркой проскользнула в кольцо рук шевалье - словно и не покидала его... Через пять минут на столе догорела последняя свеча. Комнату освещал только бледный свет луны. Герцогиня и мушкетер спали. эпизод завершен
полная версия страницы