Форум » A la guerre comme à la guerre » В сумерках все кошки серы. 16 сентября 1627 г., около девяти часов вечера » Ответить
В сумерках все кошки серы. 16 сентября 1627 г., около девяти часов вечера
Провидение:
Ответов - 34, стр:
1 2 All
Рене д'Эрбле: К вечеру посвежело, а уж в тени каменных монастырских стен было тем паче прохладно. День оставил после себя ощущение опустошения, и даже краткий сон не исправил этого ощущения тщетности. Арамису казалось, что он сделал или сказал что-то не то, но все это было так зыбко и так неясно, что он никак не мог нащупать ошибки. С Базеном он разговаривал коротко, сквозь зубы, да так, что тот даже заволновался. Поэтому, когда мушкетер прилег соснуть на несколько часов, верный слуга не отлучился ни на миг, усердно начищая амуницию и отгоняя бродячих псов, которые явились на запах вяленого окорока. Хозяйственный Базен не мыслил нормального житья без того, чтобы не сделать запасы «на всякий случай». Впрочем, нет. Один поистине чудесный миг в этом дне все-таки был. Сквозь сон чудилось, будто палатку наполнил женский запах: такой тонкий и притягательный, что во сне заломило челюсти. Когда же мушкетер проснулся, он обнаружил, что поверх его перчаток лежит его же походная библия: потертая кожа, пожелтевшие страницы. Арамис встряхнул головой, недоумевая: он оставлял ее не так. Должно быть, Атос возвращался? Он взял священную книгу и перелистнул ее, осторожно проводя пальцами по страницам; давно следовало отдать ее в переплет. Сложенный лист бумаги выпал из середины книги, мазнул его по руке, и Арамис почувствовал столь знакомый запах, что сердце замерло и на мгновение остановилось, а радость разлилась по жилам. «В семь часов вечера, сегодня, позади женского монастыря в Этре». Ни подписи, ни даты. Только изящный и такой родной почерк. Мушкетер поймал себя на том, что губы сами складываются в улыбку, поднес сложенный лист к лицу, чтобы убедиться, будто это не сон, а затем спрятал записку в перчатку. Она помнит! Допрос Базена ничего не дал, кроме неохотного признания в том, что ему заплатил какой-то приятный юноша и попросил передать господину записку. Будить шевалье Базен побоялся, и потому сделал такой хитрый ход. Но все это не имело никакого значения... Ведь она помнит. Когда время приближалось к назначенному часу, Арамис, переодевшись в обычную, неброскую, темную одежду, тщательно прибранный и умытый, ждал в уговоренном месте. Пришел он сюда пешим, опасаясь лишних примет и забот. Теперь он стоял в тени, положив руку на эфес шпаги, и терпеливо ждал, кто выйдет к нему навстречу, чтобы проводить внутрь. Тоскливо кричали ласточки; закат уже угасал; и было как раз то время, когда на западе еще пылал огонь, а с востока надвигалась тьма. Первые звезды робко мерцали вверху.
Мари де Шеврез: Когда написавшая записку торопливо выводила "позади монастыря", она обозревала окрестности из окна своей кельи. Надо сказать, что мать Мадлен, в миру носившая совсем иное имя, прекрасно понимала, что для ее кузины не подходит обычное помещение. К счастью, в монастырь время от времени являлись титулованные гостьи, которые не желали полностью избавляться от мирских вредных привычек. Две женщины, почти ровесницы по возрасту, найдут общий язык скорее, чем молодая и пожилая. Потому Мари получила в свое владение именно гостевую келью. С отдельной комнаткой для горничной. Пол покрывали ковры, помещение выглядело изящно и мило, хотя и скромно. Оно вполне подходило для знатной дамы. Знатная дама после свидания с Нуаре явилась домой в прекрасном расположении духа. Кэтти, отлично умевшая читать по лицу госпожи, поджала губки. - Ванну, мадам? Мари не хотела вступать в полемику со своей камеристкой. Ну да. Хороша монахиня: щеки пылают, в глазах - томное мерцание, на губах загадочная улыбка! Прическа растрепалась безбожно! Да и одежда... - Да. Но прежде - бумагу, перо и чернила. Знатная гостья могла без помех выходить в сад, который располагался за стенами монастыря, не попадаясь никому на глаза. Из кельи наружу можно было выйти двумя путями. Первый, официальный, лежал через калитку, у которой круглосуточно дежурила привратница. Второй, строго засекреченный, шел через потайной ход. Мари не сомневалась, что тот, кому была предназначена записка, догадается сам: нужно попасть именно в сад. Для молодого, сильного мужчины не составило бы труда перепрыгнуть через ограду, которая защищала зелень скорее от коз и овец, нежели от людей. - Кэтти, это нужно отнести в лагерь. Передать господину Арамису... ты его знаешь, милая. Так, чтобы он не видел. Чтобы никто не видел. Мари отдала камеристке записку и даже не поинтересовалась, каким образом Кэтти ее передаст. Сообразительность девушки не подлежала сомнению. как и ее преданность госпоже. После ванны герцогиня легла отдыхать. Приятное утомление и сознание исполненного долга сыграли свою роль: Мари уснула. Она проснулась около шести вечера. Кэтти сидела у окна и читала. - Мадам, вам угодно встать? - встрепенулась она. - Да, Кэтти, - Мари потянулась. - Мадам пойдет к мессе? Герцогиня вскочила раньше, чем служанка. Подбежала к окну с грацией юной девушки. - Ты отнесла записку, милая моя? - Да. Я сама вложила ее в Библию, которую мне вынес Базен.... Мари приложила палец к губам. - Нет, я не пойду к мессе. Я пойду... в другое место. Помоги мне. Кэтти метнулась к вешалке, на которой висело парадное платье. - Нет-нет! - запротестовала Шевретта. - Платье послушницы. Прямо на сорочку. Попроси у матери Жанны ужин для меня. Сегодня можно есть скоромное, пусть не жадничает. Кэтти все понимала с полуслова. Даже то, что было вовсе не озвучено вслух. - Мадам ужинает не одна? К ее удивлению, Мари зарделась румянцем. - Да. Думаю... думаю, что ты свободна до утра, Кэтти. Но я буду тебе искренне признательна, если ты в пять утра разбудишь... нас. Последнее слово было произнесено одними губами. Кэтти живо облачила госпожу в простое свободное платье. Мари благодарно улыбнулась: нет, девчонка понятлива как никто! И, естественно, испытывает чувство благорарности по отношению к молодому человеку, который и устроил ее на место камеристки мадам де Шеврез. - Кэтти... дай мне второе платье. То, которое было для тебя. Мало ли что... Кэтти молча сделала то, о чем просила госпожа. Действительно: мало ли что... Герцогиня взяла небольшой узелок, толкнула потайную дверь, скрытую за драпировками алькова, взяла фонарь и спустилась вниз. Двадцать ступенек, еще десять. Каменная плита. Небольшая выщербинка на уровне глаз. Нажать. Пахнуло вечерней свежестью, ароматом роз, близким дыханием моря. Семи часов еще не пробило, но Мари не сомневалась, что ее уже ждут. Она подошла к невысокой ограде. Так и есть! Мужская фигура, закутанная в плащ, виднелась шагах в тридцати от того места, где стояла Мари. Человек прижимался к стене и явно не хотел быть замеченным. - Шевалье, я здесь! Это вы? В текст вносились правки
Рене д'Эрбле: Знакомый легкий голос, слышный чуть лучше, чем сбитое от волнение дыхание, заставил Арамиса обернуться. Он подошел к молодой женщине, искренне улыбаясь. Ласково взял ее руки в свои и заглянул в темные блестящие глаза. Молчание было таким глубоким, что было слышно, как где-то вдалеке зовут какую-то непутевую Жермену, и собачий лай эхом вторил мужскому голосу. Он перехватил ее за плечи и прижал к себе, зарывшись губами в волосы герцогини, замер на несколько минут и отпрянул. - Простите мою вольность, герцогиня, - негромко проговорил Арамис почти на ушко молодой женщины, наклоняя голову, - Но я, право же, очень рад вас видеть. И этот прелестный и скромный наряд столь идет вам… Вы выглядите в нем по-королевски. Я скучал… Вспоминал ваши речи… Ваши руки… Помните, как Дансен преподнес вам китайский веер, а вам не понравилась роспись? Я так и вижу, как вы тогда своими нежными пальчиками согнули рисовую бумагу так, что на веере появились рожки… Хоть и наблюдал это издали… Вы, единственная, кого я так жаждал видеть. И ваше письмо пришло в тот момент, когда я был готов наделать глупостей. Как же вы оказались здесь, милая Мари? Он стянул тяжелую кожаную перчатку и вновь дотронулся до ее руки, проводя своими пальцами по костяшкам, и это ощущение нежной кожи резануло его по сердцу, заставляя то биться быстрей.
Мари де Шеврез: - Шевалье, - с нежным упреком ответила Мария, не стремясь отнять руку, - вы предпочитаете разговор через стену в то время, как нас наверху ждет отличный ужин? Это место пока безопасно для меня... нам никто не помешает. Ручаюсь за это. В тот момент, когда Арамис сделал движение, чтобы перемахнуть через ограду, в саду раздались голоса. Мари вздрогнула и, не удержавшись, чертыхнулась. - Это сестра Женевьева с сестрой Елизаветой! И Пьер, садовник! Быстрее, милый мой, быстрее сюда! Мушкетеру хватило пары мгновений, чтобы преодолеть препятствие. - А теперь, - с несколько нарочитой веселостью скомандовала Мари, - молите Господа, чтобы скорей спустились сумерки. И не протестуйте. Я знаю, что делаю. Если сюда нельзя приходить мужчине, то женщине это не возбраняется! С этими словами она развязала узелок и принялась обряжать мушкетера в монашеское одеяние. Голоса то приближались, то становились тише: монахини обходили боскеты и клумбы с цветами. - Пьер каждый вечер проверяет сад, меня предупреждали. Сегодня что-то очень рано... Вчера он вышел позже... но после того, как он уйдет, сюда выпустят собак... К счастью, одеяние было очень простым. Его покрой полностью скрадывал очертания фигуры. Задачу маскировки значительно упрощала накидка из шерсти, которую монахини и послушницы накидывали поверх рясы в прохладную погоду. Нахлобучив на кудри мушкетера апостольник, Мари облегченно вздохнула. - Пойдемте, шевалье. Немедленно покидаем это место и идем к клумбам. Там есть милая дорожка, очень укромная даже днем, и я без помех поправлю вам то, что сидит кривовато. Герцогиня отступила на шаг. - А вы милы! - с тихим смехом сказала она, взглядом окидывая мушкетера с ног до головы. - Прикройте нижнюю часть лица вот этим платком и потрудитесь кашлять, словно вас донимает простуда! Она увлекла своего спутника от стены к живописной живой изгороди, разделявшей две дорожки. Песок еле слышно поскрипывал под их шагами. Шевретта была в некоторые моменты очаровательно безрассудна. Возможная опасность горячила ей кровь. Едва они скрылись под сенью лип, как Мари порывисто обняла молодого мушкетера и потянулась губами к его губам. - Вечно нам мешают... ничего. Маленький спектакль, и мы совершенно свободны. Я помню про китайский веер. Дансен - идиот, как вы могли ревновать к нему? Бог мой... вы ведь не уйдете до утра, да? Я не хочу этого. Губы слились на мгновение, дыхание влюбленных смешалось. Мари прикрыла глаза. - Любимый мой... счастье мое... ты здесь... Это самое "ты", вырвавшееся помимо воли, свидетельствовало о том, что господин Арамис занимает совершенно особое положение в сердце герцогини. Но тут же молодая женщина поспешно отстранилась. - Нет, нет, не целуйте пока... я становлюсь совсем рассеянной после этого... а нам еще нужно попасть домой. Но мы же разыграем этих двух куриц и старого индюка?!
Рене д'Эрбле: В первый момент, когда послышались голоса, мушкетер напрягся всем телом, готовый к любым напастям, однако, когда молодая женщина заговорила и развила бурную деятельность, он вначале остолбенел. Только потом на его губах появилась улыбка, и он молча повиновался действиям своей возлюбленной. Ибо, как ни привлекали его взгляд совершенство и разнообразие женской красоты, в сердце входили немногие. И тоска, и печаль, и желание быть рядом, принадлежали немногим. Он поправил покров, пожалев о том, что нет иглы - закрепить его, а затем изобразил куриную гузку ртом и очень обеспокоенно закашлялся, репетируя. Усики на лице поддельной монахини почти не мешали – если бы они были еще чуть тоньше, то можно было бы посудить, что сестра Ренэ просто не следить за своим внешним видом. Да и когда следить? Надо служить Господу. Поцелуй обжег губы, как будто он попробовал раскаленное золото на вкус, и Арамис невольно потянулся сорвать еще один, когда Мари остановила его. - Я никуда не уйду, - успел пообещать он, а на емкую характеристику укоризненно покачал головой, впрочем, нисколько не сердясь, - Идемте же, Мари! Самой большой проблемой была шпага, которая пыталась предательски оттопыриться на боку сквозь одежду, и Арамис подхватил метлу, которая стояла под навесом вместе с граблями и лопатой, и взял ее под мышку. Если бы это увидел Портос, то, пожалуй, дружеских подначек было бы не избежать лет десять! С метлой, надвинув на лоб покров, он трубно высморкался в платок, довольно-таки натурально чихнул и пробормотал тонким фальцетом, подделываясь под простонародный слог: - Ох, святые угодники, ох, матушки, привязалась ко мне лихоманка, чтоб ей горшок на ногу упал… Ох, ох!
Мари де Шеврез: Мари почти повисла на его левой руке. По ее щекам катились слезы, она кусала губы, чтобы не засмеяться. Но хихикать - хихикала. - Рене, Рене, прекратите! Вы не просто милы - вы прекрасны! Она заметила его мучения и живо вытащила из своего головного убора вторую булавку. - Стойте спокойно! Чего доброго, проткну вам горло! А это не входит в мои планы! Его лицо было так близко, что Мари не удержалась от соблазна немедленно поцеловать мушкетера еще раз. И еще! И в губы! И в глаза - в каждый по отдельности! Бог и все его святые! Он жив! Он цел! Он помнит ее, хотя сто раз мог забыть! Молодые люди нынче так непостоянны! Особенно если любовница находится вдали от них, в другом городе... если с ней нельзя видеться, не подвергая себя опасности... Платок на голове мушкетера был закреплен как положено. Мари окинула взглядом творение рук своих, осталась довольна... и тут ее взгляд упал на бок господина Арамиса. - Нет, так не годится! - нахмурилась она. - Доверьте ваше оружие мне! Я сохраню его лучше, чем вы! Арамис повиновался - Мари, все же не удержавшая смешок, быстро повернулась к мушкетеру спиной и какое-то время совершала некие таинственные манипуляции. Когда она развернулась, шпаги не было. Клинок чудесным образом исчез. На лице мушкетера столь явственно было написано изумление, что Мари сжалилась. Схватила руку Арамиса и поднесла к своей груди, чуть прижала его ладонь к ткани. - Чувствуете? Она здесь. Я буду не опускать руки, а для убедительности стану перебирать четки. Тогда никто и не заметит. Она закреплена, я придержу для верности. Вы готовы, шевалье? Если да - идемте. И ничего не бойтесь. Молчите при возможности. Я знаю, что ответить.
Рене д'Эрбле: Он был уже готов взмолиться, чтобы она прекратила эту сладкую пытку поцелуями, пока не стало слишком поздно… И в то же время, готов был молиться, чтобы она не прекращалась. Когда же Арамис почувствовал тепло мягкой груди и холод своей шпаги под ее платьем, он еле сдержал порыв перечеркнуть всю свою жизнь и карьеру навсегда. Хотелось забыть обо всех условностях, о монахинях, о дальнейших честолюбивых планах и предаться самому сладкому греху прямо здесь. - Вы… Маленькая мучительница… - он попытался улыбнуться, усилием воли заставляя себя остыть, - Моя милая Мари… Вы разожжете огонь любви и в замшелом камне. Идемте же! Иначе я боюсь, что… Он недоговорил, отстранился и еще раз нарочно чихнул, чтобы привести мысли в порядок, а затем вытер пот с верхней губы платком. - Ай-ай-ай, - раздался рядом голос сестры Женевьевы. Была она длинной, высокой, с костистым усталым лицом, - Кто это тут расчихался? Что за птенчик не радует Господа? - Оставь свое сюсюканье, сестра! – властно приказала той пухлая и мягкая сестра Елизавета, - Как говорил Святой Августин: «Не довольно удерживаться от зла, если не будешь делать и добро, мало того, чтобы никому не вредить, а нужно ещё стараться быть полезным для многих». Твои слова неполезны и даже вредны, ибо каждая из сестер не должна растекаться, как кисель. Правильно я говорю? - Да, матушка, - неожиданно для себя пискнул Арамис фальцетом и тут же высморкался и на всякий случай закашлялся. Оказалось, что кашлять тонким голосом ужасно трудно. - Вот, - уже более благосклонно продолжила та, - Тебе надо пропарить ноги, сестра, ты вся красная от жара. Принять настойку черного корня. На спину положить растертой горчицы. И десять раз прочесть молитву «Pro infirmis» о выздоровлении. Ты ее помнишь? Мушкетер замялся и, чтобы скрыть смущение, еще раз сморкнулся. Конечно, он ее помнил, но, по правде, не хотелось всуе говорить святые слова. Кроме Мари, стоявшей рядом, о его лжи никто не узнает, но узнает Бог. А перед Ним у шевалье д’Эрбле было и так немало грехов. - Да, матушка, - еще раз пискнул он и послушно забормотал, - Omnipotens sempiterne Deus salus eterna credencium exaudi nos pro famulis… Сестра Елизавета кивнула и на ее лице показалась улыбка. - Да. Святые слова! Ну иди же, отдохни. Я освобождаю тебя от завтрашней прополки огорода. Будешь убирать алтарь. Садовник недовольно хмыкнул и повел густыми черными бровями. Нет, прополкой монастырского огорода занимались сами сестры… Но слышать о том, что кто-то не будет этого делать, было больно. И как они не понимают, что землица-то, кормилица наша – живая! Арамис на всякий случай еще раз высморкался в унисон с Пьером и, не отводя руку с платком от носа, преданно и почтительно посмотрел на подбородок сестры Елизаветы.
Мари де Шеврез: Казалось, что ситуация благополучно разрешилась, но тут взор сестры Елизаветы упал на Мари. - Сударыня, кто разрешил вам гулять здесь в столь поздний час? - строго вопросила монахиня. - Неужели мать-настоятельница не предупредила вас о том, что мирянам, допущенным в нашу обитель, строго запрещено появляться в саду после шести вечера? Кто пропустил вас через калитку? Вопрос был вполне законным. Но если монахиня думала, что она смутит лучшую подругу королевы, то ее заблуждение длилось недолго. Мари ограничилась тем, что слегка склонила голову. - Я не гостья обители. Я гостья матери-настоятельницы, поскольку являюсь ее родственницей, - надменным тоном произнесла Мари, - и на меня общие правила не распространяются. Я недавно стала матерью (святая правда), трудно перенесла роды (Старший сын, конечно, дался юной матери намного труднее, чем маленькая и слабенькая девочка, но зачем об этом обстоятельстве докладывать всем и каждой?!) и приехала сюда, чтобы возблагодарить Господа за свое чудесное спасение и припасть с ногам его высокопреосвященства в надежде на его благословение (наглая ложь!). Монастырь - единственное место, где я могу чувствовать себя в безопасности. Разрешение на прогулку в саду у меня есть. К тому же я не одна. Со мной... - Сестра Генриетта, я вижу, - холодно кивнула монахиня. По правде сказать, она скорее угадывала в полумраке, чем видела. Звезды на небе разгорались все ярче. Столь худощавой и высокой могла быть только сестра Генриетта, особа кроткая и благочестивая. Мари тоже закашлялась. - Немедленно ступайте домой. Вы обе нездоровы. Мы с сестрами помолимся за ваше здоровье. - Но... - Я говорю вам: немедленно домой. Вокруг королевские солдаты, вы подвергаете свою честь неоправданному риску. В голосе сестры Елизаветы звенел металл. Мари кротко склонилась перед поборницей благочестия, стараясь, чтобы клинок, спрятанный под одеждой, не выскочил у нее из рук. Поклонился и Арамис. Мари мысленно благодарила Всевышнего за то, что тот постарался позаботиться о благоприятных погодных условиях и так кстати сменил день на ночь. Временно принявшая облик послушницы и переодетый в женскую рясу мушкетер чинно тронулись к калитке. Но, не доходя до калитки шагов двадцать, Мари резко остановилась и сорвала с головы платок. - Шевалье, сделайте то же, и потрудитесь следовать за мной. Они теперь не увидят нас, как бы ни старались. Кэтти сейчас же отправится к привратнице, и та за золотой подтвердит, что мы прошли в обитель. Герцогиня взяла мушкетера за руку и потащила за собой вдоль стены. Узкий проем за выступом был бы совершенно незаметен в темноте, если бы не фонарь, который указывал путь. Кэтти поджидала госпожу. Мари быстро отдала ей приказание. Кэтти кивнула и метнулась прочь. Мари закрыла потайной вход, прислонилась к холодным камням и лишь тогда перевела дыхание. - В конце концов, шевалье, это было всего лишь забавное приключение. Оно закончилось. Поднимемся наверх. Или вы предпочитаете смотреть на меня здесь? Шевалье ответить не успел, поскольку Мари, смеясь, побежала вверх по лестнице. На последней ступеньке она споткнулась, едва не выронила свою ношу - и оказалась в объятиях мушкетера, который успел удержать и слишком резвую Козочку, и фонарь, пламя в котором отчаянно заплясало. Отблески пламени отражались в глазах герцогини. Молодая женщина который раз за этот вечер отстранилась, но лишь затем, чтобы шагнуть в комнату, втащить за собой мушкетера и поставить фонарь на стол. Мари и Арамис оказались в небольшой, уютной келье. Они стояли лицом к лицу. И никто, никто на свете уже не мог им помешать в эту минуту. - Рыцарь мой... - тихо сказала Мари. Она сделала какое-то движение, и шпага, скрытая под ее одеянием, упала на ковер с глухим стуком. Мари подняла клинок. - Ваша шпага, шевалье. Возьмите ее, я возвращаю вам ваше славное оружие.
Рене д'Эрбле: Не глядя, он принял шпагу из ее рук, накрыв своей ладонью ее нежные пальцы. Сейчас собственная рука казалась грубой и неуклюжей, как тяжелый мушкетерский сапог рядом с женской бальной туфелькой. Прикосновение длилось бесконечно, и все это время Арамис глядел ей в глаза. Наконец, он забрал шпагу и отбросил ее прочь, после чего крепко прижал к себе Мари, вдыхая запах ее волос. Он целовал ее закрытые веки, мягкую кожу щек, покрытую нежным пушком; добрался до губ, немного соленых и горьких, как полынь на обочине дороги; ласкал выемку на ее беззащитном затылке. Он так долго ждал этого момента! Полное единение. Безграничное наслаждение. Он распустил завязки на ее платье, и принялся покрывать поцелуями ее тело, отвечая на каждое ее движение… Но, странное дело, суетные мысли никак не могли оставить Арамиса. То казалось, что сейчас войдет кто-то из монахинь, то мерещилось, будто кто-то дышит за дверью. Неясное беспокойство овладело им, перевешивая страсть, и мушкетер поймал себя на том, что та утихает, уходит, словно отлив. Словно он - дряхлый старик, все счастье которого – наблюдать за случайно мелькнувшей под платьем лодыжкой. Он оторвался от женщины и потянулся к фонарю, чтобы погасить его, а на деле выгадать несколько минут. Арамис отчаянно покраснел от злости и от бессилия, надеясь, что она примет это за пыл страсти. Как бы там ни было, он с таким риском пришел сюда, и все для того, чтобы опозориться перед Ней? «Ты – в монастыре», - шепнул внутренний голос, - «Помнишь, как это называется? Осквернение». От этой мысли стало совсем худо. Он потушил фонарь, стараясь, чтобы рука не дрожала, а затем вернулся к герцогине. Но теперь Арамис не возобновил свои ласки, лишь осторожно приобнял и принялся медленно вынимать шпильки из ее прически, распуская волосы. Злость на самого себя нарастала, как грядущая буря. Он хотел ее, но при этом был совершенно бессилен. Жгучий стыд. Даже в темноте он прятал от нее глаза.
Мари де Шеврез: Мари не сразу поняла, в чем дело. Она, прикрыв глаза, наслаждалась нежными ласками, которые дарил ей любимый. Как она соскучилась по нежности! Вот только нынче пальцы верного рыцаря были холоднее льда... Когда Арамис погасил фонарь, Мари слегка удивилась. Зачем? Откуда эта странная стыдливость? Поначалу, когда их связь только переступила границу близости тел, он был излишне скромным. Но с тех пор многое изменилось. Заняться любовью при луне? Через час серебряный диск окажется как раз перед окном. Окно открыто... нужно закрыть его, иначе может получиться нехорошо. Мари в определенные моменты могла контролировать себя, когда отдавалась по необходимости или из прихоти. Но не тогда, когда рядом был любимый... Конечно, она будет кричать. - Рене... отпустите, я закрою окно. Пожалуйста. Вы же знаете... Он знал. Разумеется, он знал почти все про нее. Знал наизусть ее привычки, ее предпочтения. Знал ее тело. Знал ее душу. И только после того, как Мари вернулась, торопливо прикрыв створку, ей стало понятно: что-то не так. - Рене... вы ранены? Вам нехорошо? Да не молчите же! Говорите как есть! Она встревоженно смотрела на Арамиса. Неясного света луны, которая уже появилась на небе, достаточно было для того, чтобы видеть лица друг друга. Остальное тонуло в темноте. Многие отдали бы все на свете, чтобы Мари де Шеврез посмотрела на них с такой тревогой! Эти пылающие щеки... ледяные пальцы... выражение немого отчаяния на лице... и молчание! Сердце герцогини сжалось. - Не молчите! - Мари прильнула к мушкетеру, обняла, словно стараясь заслонить его собой от возможной беды. - Скажите! Я люблю вас, я все пойму! Ну, милый мой, радость моя... Доверьтесь мне!
Рене д'Эрбле: Он приобнял ее за плечи и осторожно отстранил от себя. - Боюсь, вы требуете большего, чем я на то способен, - фраза внезапно оказалась двусмысленной, хотя Арамис вовсе и не желал этого. Спокойный тон дался с трудом. - Сядьте, Мари, прошу вас, - он усадил ее на кровать, что должна была служить любовным ложем. Ее пальцы - в его ладонях. Мушкетер опустился на колени перед герцогиней и отвел взгляд, уставившись в ткань платья, чтобы не смотреть ей в лицо. Отчетливо пахло духами, мускусом и потом. Молчание затягивалось, и он тянул время, поглаживая нежную кожу запястий молодой женщины. - Ваш рыцарь, милая Мари, потерял сегодня часть своей мужской силы, - с невеселой усмешкой проговорил Арамис. Сколько стоило душевных сил произнести эти слова так просто. Легче спрыгнуть с обрыва, чем признаться женщине в этом! – Но в этом лишь моя вина. Как будто кто-то выпил жизнь из чресел, и это доставляет мне страдание… Вы так прекрасны сегодня, а я… Он не договорил и с невольной мольбой взглянул в ее глаза. Лица было почти не видно в темноте, и шевалье не знал, что она сейчас думает и переживает. - Я скроюсь по первому же вашему слову, - поспешно добавил он, предчувствуя, что вот он, конец всему! – Я люблю вас, Мари… Простите меня. С последними словами Арамис перевернул ее ладони тыльной стороной вниз и благоговейно коснулся их поцелуем, как будто хотел отведать невидимое яство из ее рук.
Мари де Шеврез: - Прощать? За что? - слова слетели с губ молодой женщины раньше, чем она успела осознать, что говорит. Ситуация была настолько деликатной, насколько болезненной, что любое некстати сказанное слово, любая неправильно выбранная интонация могли погубить все раз и навсегда. То же касалось жестов, взглядов... И времени на раздумия не оставалось вовсе. Следовало реагировать немедленно. Быстро и ласково провести ладонями по его лицу. Положить ему на плечи руки, привлечь к себе. Поцеловать. Забраться пальцами в мягкие волосы. Сердце разрывалось от нежности, жалости и сострадания. Как хорошо, что темно. Ему так наверняка легче, потому что она не видит его лица. - Простить за то, что вы - хороший солдат и честно исполняете свои обязанности? Простить за то, что вы пришли ко мне по первому же моему слову? Простить за то, что вы устали? Милый мой, это просто усталость... Это... ничего страшного. Сейчас мы поужинаем... ужин совсем легкий, но Кэтти принесет что-нибудь еще, я просила. Здесь прекрасное вино. Я расскажу вам все, что вы пожелаете узнать. И вы... вы будете мне рассказывать, да? А потом мы просто приляжем здесь, и я буду смотреть на вас... ваш покой дорог мне, так же, как и ваше здоровье, и... и вы весь! Не давать ему думать про случившееся... как храбро и решительно он признался! - Любимый мой... не уходи... пожалуйста... я так тосковала... и... разве любовь - это только единение тел? Ты рядом, я могу разговаривать с тобой, не лишай меня этого счастья! Просто видеть тебя, ощущать твое тепло... смотреть на тебя... я соскучилась. Мы вдвоем, нам никто не мешает. И... я твоя. Слова закончились. А на глаза навернулись слезы. Мари не играла. Сейчас она вовсе забыла, что умеет обманывать, лицемерить, хитрить, изображать то, чем не является. "Я твоя". Другого она сказать не могла. Она даже не заметила, что вновь обратилась к нему на "ты". Просто сидела - и ждала ответа, тихая и покорная.
Рене д'Эрбле: Он слушал ее слова, замерев, не смея поднять глаза. Только сильнее прижался губами к ее пальцам, а потом принял ее простые ласки. Поневоле эти простые, безыскусные слова растревожили душу, и вот - Арамис уже покрывает поцелуями благодарности ее лицо, не говоря ни слова. Почти благоговейные, аскетические, с каждой минутой они становились все горячей. Он провел пальцами по ее щеке, не прекращая поцелуев, и замер, когда почувствовал влагу. - Вы плачете, Мари? Вы плачете из-за меня, недостойного… Ах, моя милая маленькая белошвейка, каких кар я достоин за каждую вашу слезинку… - такие глупые слова, которыми было невозможно выразить чувства, обуревающие его – и предательская радость любимого, и отчаяние от ее слез, - Не плачьте. Вы – моя, и я – ваш. Не плачь… Никто не изменит этого. Арамис вытер ее слезы подушечкой большого пальца, замирая от щемящей нежности этого момента. Она хлынула, точно бурная река, сломала все искусно поставленные запреты в душе: Бог ли, мораль ли, осуждение или сплетни – все это потеряло значение, и он увлек ее за собой на ложе, не успев даже удивиться самому себе. Ее прекрасное, белеющее в темноте, тело принадлежало не земной женщине, а богине – настолько совершенным оно казалось. Но не герцогиня была подобна ей, а все богини мира, пусть и аллегорические, были жалким слепком с Нее. Хотелось быть частью ее, принадлежать ей, отдавать и забирать все, что может мужчина дать женщине, и Арамис был властным хозяином, а затем и покорным слугой в этой битве. Уже потом, когда она тихо лежала в его объятиях, мушкетер наконец-то смог оценить все, что произошло с ним, удивиться и горько про себя себе же усмехнуться. - Я люблю тебя… - повторил он, как будто поставил печать, - Ты – прекрасна.
Мари де Шеврез: - Я люблю тебя, - еле слышно откликнулась она. Голос пропал почти совсем, даже шепот давался с трудом. Не хотелось ни о чем думать, и двигаться тоже не хотелось. Только лежать, уткнувшись щекой в плечо возлюбленного, медленно возвращаясь в реальность. Тишина вокруг царила такая, что даже собственное дыхание казалось шумным. В окно нескромно заглядывала луна. Лицо мушкетера оказалось ярко освещенным, и Мари молча любовалась каждой его черточкой. Она слишком давно не позволяла себе подобной глупости. Этому способствовала и долгая разлука, и то, что последние несколько встреч были наспех: нервные, короткие. Наслаждаться друг другом было решительно некогда. А сегодня впереди вся ночь, и никто не помешает уединению, и можно расслабиться, побыть глупой, слабой, влюбленной, очарованной. Про молодого человека, которому нет и двадцати пяти лет, невозможно сказать "постарел". То, что лицо изменилось - это не старение, а взросление. Юноша стал мужчиной, только и всего. Все святые в свидетели - восхитительно красивым мужчиной. Мари подловила себя на предательской мысли: она старше. Значит... она уже стареет? Ей почти тридцать. Еще три-четыре года - и молодость уйдет, станет воспоминанием. А он... он... у мужчин все иначе, мужчина в тридцать - это не старик вовсе, это расцвет, это восторженные взгляды юных девушек и обожание молодых женщин. Им будут восхищаться, а ей уже никто не скажет "Ты прекрасна". Она готова была расплакаться от жалости к самой себе и от отчаяния: он наверняка ее разлюбит, у него появится другая... Кто бы мог подумать, что Мари, так легко относившаяся к грехам плоти, вообще способна ревновать! И к кому! К неведомому призраку! К девчонке, которая, возможно, и не родилась пока! Мари поморщилась. Надо же! Нет, сейчас и здесь - не место для таких мыслей. Пока он рядом, ее любимый, ее рыцарь, ее радость. Он принадлежит ей. И он будет ей принадлежать еще долго. Она просто не отпустит его. Пусть дарит ласки кому угодно, когда она далеко. Пусть. Это не беда. Но если какая-нибудь дерзкая предпримет попытку пробраться в его сердце, отнять то, что сейчас добровольно подарено ей - о, вот тут она будет беспощадна! Мари приподнялась на локте. Арамис лежал, прикрыв глаза. У Мари вновь чаще забилось сердце. Красив. Невозможно красив. А когда его глаза распахнулись - огромные, яркие... Отчаяние и злые мысли исчезли моментально. Осталась только пьянящая радость. - Лежите, шевалье. Я принесу вина. Чертовски хочется пить... Она даже не подумала накинуть на плечи хотя бы простыню. К чему? Бутылка вина, два бокала... Протянуть ему, самой взять второй. Он повернул голову - и тут Мари заметила то, чего до этого не видела и не ощущала. - Шевалье, вы все же ранены?! У него рана на виске... пусть, кажется, просто запекшаяся пулевая царапина, но... Мари вынуждена была поставить бокал на приступок кровати - у нее дрожали руки. - Где вас ранили? Это опасно? Что сказал лекарь?
Рене д'Эрбле: Арамис с благодарностью принял бокал из ее рук, чуть утомленный произошедшим. Сладкая слабость, в которой балансируешь между пропастью сна и приливом сил. Внезапное волнение возлюбленной заставило его руку дрогнуть, и немного вина пролилось на пол. - Что вы, Мари? – мушкетер дотронулся до ранки и еле заметно улыбнулся. - Разве это рана? Всего лишь маленькое недоразумение с бандитами. Поверьте, мушкетеру Короля негоже беспокоиться о таких мелочах. Он залпом глотнул вина и также отставил чуть сладковатый напиток прочь. - Не беспокойтесь, - ласково произнес Арамис, заключая ее в свои объятья. Пьянящий аромат ее тела был символом нежности. - Все хорошо. Живот напомнил каким-то стоном о том, что теперь было бы неплохо поесть. Арамис смущенно хмыкнул в ответ, зарывшись носом в нежную ямку внизу шеи молодой женщины. О, иногда бренное тело так не вовремя доносило о своем несовершенстве!
Мари де Шеврез: Мари зевнула, деликатно прикрыв рот ладонью. - Я голодна. Признаться, мне днем кусок в горло не лез. Я думала об одном деле... нет, об этом позже. Сейчас я способна думать только о двух вещах: о том, что вы рядом, и о том, что мне нужно что-то съесть. Она бросила на Арамиса лукавый взгляд и произнесла нараспев: - Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви... - выдержала паузу и продолжила более серьезным тоном. - Ах, милый мой, у нас найдутся не только яблоки и вино. Я, как ваша покорная служанка, принесу вам прямо на ложе все, что необходимо. Но для этого мне придется зажечь свет! Право же, прозвище "Козочка" очень подходило к Мари. Она соскочила с постели с грацией совсем молоденькой девушки. По полу даже не прошла - пробежала. Быстро зажгла фонарь. Несколько мгновений постояла в нерешительности, тряхнула головой - нет, свечи были бы лишними! Освещения достаточно! Со смехом поставила фонарь на приступок кровати, рядом с бокалами. Звонко чмокнула мушкетера в щеку, увернулась от его рук и, вернувшись к столу, принялась ставить на поднос все, что можно было есть и в постели: тарелку с ароматной ветчиной, две тарелки с сырами, хлеб, зелень, яблоки, местный виноград светло-желтого цвета, маленькую плошку с оливками... - Кэтти часа через два принесет нам что-то более серьезное. Но для этого придется встать... Герцогиня вновь упала на кровать. Кокетливо приложила желтую гроздь к своей груди. - Шевалье, не желаете ли винограда?
Рене д'Эрбле: При свете фонаря все стало уютным и менее таинственным. Арамис улыбался, глядя на герцогиню, которая вполне могла бы сойти сейчас за беззаботную девчонку из Блуа, а не за одну из подруг королевы. - Вы восхитительно непосредственны, душа моя, - совершенно искренне признался он, открыто любуясь ее движениями, - Такое ощущение, что вы совершенно непредсказуемы… Словно пляшущий огонек. Перед вашим виноградом не устоит ни один мужчина. С этими словами он прижал ее к постели, оказавшись сверху, и, склонившись над грудью женщины, взял губами пару сладких виноградин, а затем добрался до той, которая была для мушкетера слаще всего. Чего таить греха, ею он наслаждался куда больше прежних, чтобы после вновь разделить пламя страсти, которое охватило их обоих. На этот раз все происходящее было пронизано нежностью, как искушенный гурман пробует свое любимое вино. Не было спешки, только мужчина и женщина, и, кроме них, не существовало ничего. Фонарь остался бесстрастным свидетелем происходящего. Пожалуй, будь он человеком, он бы изрядно покраснел, а затем написал целую книгу сонетов, которые не читают вслух на трезвую голову. Впрочем, о любви бы там тоже было. И это самое главное. Когда Арамис отдышался, он обнял теплую и разомлевшую Мари. - Вы - невинное дитя. И, как дитя, творите такое, что не приснится и во сне! - произнес он тепло и поцеловал ее в висок. Поднявшись и накинув рубаху, мушкетер поставил поднос поудобней, а затем быстро собрал какое-то маленькое подобие фламандского торта – из нарезанного яблока, завернутое в тонкие ломтики ветчины и сыра. - Примите мой дар, властительница моих снов, - шутливо расшаркался он и протянул ей еду, - Мне страшно подумать, что какие-то дела лишили вас аппетита. Никаким делам этого не позволено.
Мари де Шеврез: - Дела… - Мари смотрела на пламя, плясавшее внутри фонаря. Свеча была толстой – примерно четвертью отделенной от церковной, алтарной. Кэтти долго прилаживала ее. Других не нашлось. Монастырь… Женский монастырь. А мадам де Шеврез, нечестивица, тает воском в объятиях любимого. – Ох, Рене… Если бы вы знали… Вам бы тоже не захотелось есть. Она называла его настоящим именем, потому что именно Рене делал ее счастливой, превращал в беззаботную молодую женщину, которая не думает ни о чем, кроме того, что любит и любима. И только Рене, верному рыцарю, она должна была дать поручение. Только ему. Никому больше. Хотя это могло привести его к плахе. Она не Маргарита Наваррская, она не сможет целовать эти уста навсегда онемевшими. Она лучше онемеет сама – вместе с ним! Мари машинально прожевала кусочек ветчины, едва почувствовав вкус. Любимый прав: перекусить следовало. Едва пробило одиннадцать, и она вовсе не собиралась отпускать Арамиса. Да он бы и сам не ушел. Для того, чтобы выдержать любовное неистовство, требовались силы. Ей. Ему тоже. Мари откинулась на подушки. Машинально отрывала от грозди ягодки винограда – одну за другой. Двигаться не хотелось. Скорее всего, они оба сейчас перекусят, и затем уснут на какое-то время. Ненадолго. Только с Голландом она могла без устали заниматься любовью по много раз за ночь… Генри… Интересно, граф сейчас вместе с другими англичанами по ту сторону пролива, на острове Рэ? Мысль о прежнем любимчике была вялой, равнодушной. Да, она любила англичанина… прежде, чем некий юный пылкий француз не показал ей, где в действительности стоит искать новое воплощение Ланселота или Тристана! И она не могла не откликнуться на его чувства, не могла больше сопротивляться... она способна была любить только одного. Тот, кто сейчас лежал рядом с ней в постели, мог бы гордиться собой: повергнутый соперник был более чем достойным. К тому же... Мари совершенно точно знала, что ее старшая дочь - ребенок английского графа. Новорожденная - дочь законного супруга. Огонь, который сейчас пылает в ее крови, может стать причиной рождения еще одного ребенка, которого герцог де Шеврез признает своим. Что ж... После приключения на сеновале она выпила горький отвар. Теперь - не будет. Ни за что! Ни завтра, ни послезавтра, ни... - Рене, я не знаю, как мне сказать об этом. Пожалуй, только прямо и откровенно, как вы того и заслуживаете. Мне нужна ваша помощь. Я приехала сюда, чтобы передать герцогу Орлеанскому кое-какие документы. Это очень деликатное и опасное дело… Я не могу доверить его ненадежному человеку. Не думайте плохого, я помню о вашей присяге. Ваша задача заключается лишь в том, чтобы известить его королевское высочество, что я здесь. Более ничего. Со своей задачей я справлюсь сама. Но вы… Кому бы еще я могла доверить такое? Вы отважны, рассудительны и умны. Вот три качества, которые служат мне порукой того, что вы справитесь с моим поручением. Кроме того, я доверяю вашей ловкости. Королевский мушкетер может без лишних церемоний подойти к брату короля, правда? А мой любимый рыцарь сделает это так, чтобы вернуться ко мне целым и невредимым. Если с вами что-то случится, я не переживу...
Рене д'Эрбле: Арамис оперся на руку и взглянул на ее лицо, гадая, где бродят мысли этой женщины – принадлежащей одновременно земле и небу. На его взгляд, земные страсти слишком часто обуревали ее, но все же – на ней была печать духа, свидетельствующая о добром нраве и широкой душе. Впрочем, кто он, грешник, чтобы судить других? Хотя, надо признаться, что время от времени мушкетер позволял себе этот грех и, более того, порой даже считал себя в полном праве это делать, ставя себя выше прочих. Но выводы свои он держал при себе. На лице ее попеременно отражались горечь и облегчение. Туманный, отсутствующий взгляд. В такие минуты Арамис всегда жалел, что нельзя раскрыть чужую голову и посмотреть, что там внутри. Есть в этом какая-то несправедливость – только что вы вместе, делите огонь на двоих, и вдруг твоя возлюбленная исчезает, пряча себя в глубину своих размышлений. А ты остаешься перед полупрозрачной мутной стеной. Он выслушал внимательно слова своей возлюбленной и какое-то время ничего не говорил. Последние слова герцогини польстили ему, и все же Арамис был уверен, что она, конечно, будет горевать по нему, если что. Однако вереница поклонников, развлечений и подарков вскоре увлечет ее за собой в вихрь жизни. Что ж, ничего не поделаешь! - К герцогу Орлеанскому? – медленно произнес он, откидываясь на постель. Насколько он помнил, впечатление от брата короля было двойственным. Казалось, что тот и сам не знает, чего же он хочет, поэтому доверять бы ему Арамис, к примеру, никому не посоветовал, - Я думаю, что вы знаете, что делаете, милая Мари? – задал он утвердительный полу-вопрос, но, не дожидаясь ответа, согласно кивнул, - Я передам письмо. Будь на его месте Д’Артаньян, тот бы мгновенно согласился и стал думать, как надо действовать, но, увы, шевалье д’Эрбле слеплен не из того теста. Всегда его больше интересовало «почему?», а не «как?». Возможно, и его лицо выдавало его размышления, но вслух он спрашивать ни о чем не стал. Вместо этого взял ломтик ветчины и выдавил на него чуть-чуть яблочного сока.
Мари де Шеврез: Настал черед Мари вглядываться в лицо любовника. Мари ела виноград и с некоторой досадой отмечала, что господ семинаристов не зря учат владеть собой. Легкое напряжение мышц, еле заметно подрагивающие губы, опущенные глаза - вот все, что она видела. Правда, по всем этим признакам не стоило труда догадаться: мушкетер задумался. Письмо он передаст, сомневаться не приходится. Вот только у герцогини были все основания полагать, что слово "умны", которое она употребила, перечисляя замечательные качества Арамиса, стоило сказать первым. Что ж... Взросление - это не только изменение черт лица. Характер тоже меняется. Когда Бекингем приезжал в Париж, Арамис не задал Мари ни единого вопроса. Ему было довольно того, что мятежная герцогиня пять дней провела рядом с ним. Мундир, в котором герцог проник в Лувр, Мари взяла у молодого мушкетера, даже не спросив разрешения. А вот сейчас вопрос прозвучал. Пусть и в крайне деликатной форме. - Да, - кивнула Мари. Ее лицо приняло неожиданно серьезное, даже жесткое выражение, глаза блестели отнюдь не от любовной страсти. - Я знаю, что я делаю. Я уверена в том, что делаю. Пусть это и против воли короля. Зато в интересах королевы. И в интересах Франции. Франции нужен правитель, который бы мирным путем добился согласия между католиками и протестантами. Достаточно мудрый, чтобы предоставить знати ряд привилегий. Достаточно сильный, чтобы заключить союз с Испанией и властвовать над миром и Европой, не прибегая к силе оружия. Я не вижу этих качеств ни в Людовике, ни в Ришелье... Вы спросите меня, милый мой, вижу ли я это в Гастоне? Отчасти... если у него будут умные советники. Гастон кажется слабаком, пока у него нет реальной власти. Он молод. Но этот недостаток, увы, проходит... Мари еще раз кинула на Арамиса быстрый внимательный взгляд. На сей раз она не любовалась. Она оценивала и взвешивала все "за" и "против". Довольно использовать молодого человека только как верного рыцаря, который исполняет ее прихоти. Он может стать не пешкой, а настоящим игроком. У него имеются все способности, чтобы... - Рене, если вы того желаете, я расскажу вам все, что могу открыть. Вы заслуживаете откровенности. Но хотите ли вы этого? Однажды ступив на путь политической интриги, очень трудно повернуть назад. Потому что... Мари вздохнула и опустила голову. Ей вдруг стало холодно, она потянулась к валявшемуся на полу пеньюару, торопливо накинула его на плечи и вновь посмотрела на Арамиса. - Это опьяняет еще сильней любви, - сказала она тихо.
Рене д'Эрбле: В комнате воцарилось молчание, прерываемое лишь потрескиванием фитиля свечи. Огонек дернулся, почернел, заколебался, - и Арамис вздрогнул. Как будто дух злого пророчества прилетел в эту комнату вместе со словами женщины. Мушкетер задумчиво взглянул на огонь, затем открыл дверцу фонаря и загасил пальцами фитиль, только для того, чтобы разжечь его вновь. - Давайте перейдем к более насущному на данный момент, как сказал бы один мой друг, - спокойно проговорил он, - Я предлагаю отужинать поплотнее, а заодно вы, моя милая Мари, расскажете подробней о том, что так волнует ваше сердце. Испытующий взгляд Арамис заметил, и сердце словно сжало холодным обручем. Иногда он спрашивал себя: неужели я всего лишь подобие зверушки для Нее? Сама мысль об этом вызывала отторжение и гнев. Как учили отцы-иезуиты, гнев есть огонь, а, значит, тушить его надобно напитками прохладными, исходящими от Господа. - Я бы не отказался от жареной баранины с ломбардийским пирогом. Помните, такой, с хрустящей корочкой и сыром? Помнится, как-то его решил преподнести кардиналу один пекарь из Беарна. Да вот незадача – говорил-то он на местном диалекте, оттого никто и не мог его понять. Гоняли бедолагу, гоняли, и каким-то образом, не без помощи одной прекрасной дамы, попал его пирог на стол министров Его Величества. Тогда-то, впервые за пять лет Дюрве (вы ведь помните его? Кто-то метко окрестил его «Непоколебимым дубом французского порядка») открыл рот на заседании. Он произнес «Пирог пересолен». Его, конечно же, спросили: «Отчего вы молчали раньше, сударь?». И он ответил, что раньше все было хорошо. Говорят, что теперь он снова молчит, только уже в почетной отставке… - Арамис хотел было добавить, что сам он надеется не быть таким, но не стал, - А еще я бы хотел выпить молока. Вы ведь распорядитесь? Мушкетер окончательно облачился, пока рассказывал эту историю. Завязывая воротник, он следил за выражением лица женщины, которую любил, несмотря ни на что. И от этого было трижды больней, когда вновь и вновь он убеждался, что он для нее лишь пушинка на ее пути.
Мари де Шеврез: - Молоко? - губы Мари дрогнули. - Ах, да... молоко. Да. Я распоряжусь. Вот и ответ. Он не желает знать о ее волнениях и тревогах. Разговор вообще не стоило заводить. Молодой человек любит ее, но он слишком далек от политики и слишком честен, чтобы выслушивать речи о государственных интересах. К тому же Мари чем-то умудрилась обидеть его. Иначе с чего бы мужчине, который всего лишь четверть часа тому назад всецело отдавался любви, так тщательно приводить в порядок свой наряд? Мысли герцогини круто изменили направление. Погасить едва тлеющий пока огонек возможной размолвки. Не отпустить любовника. Ни за что! Если он ждал этого свидания, то и она ждала не меньше! Расстаться вот так... - Я совсем безумна, - сказала она, усилием воли изобразив чуть виноватую улыбку. - Я готова забыть про правила приличия. Это я привыкла к присутствию Кэтти, а вы... конечно, нужно одеться. Служанке незачем знать, что делает ее госпожа. Но я сама не справлюсь. Вы, столь ловко выполнивший часть обязанностей камеристки по разоблачению госпожи, не поможете ли мне? Мари встала, взяла свое платье, валявшееся на полу, и протянула его мушкетеру. - Пожалуйста, Рене. Видимо, я стала такой беспомощной, что не могу справится без вашего участия ни с чем.
Рене д'Эрбле: Он принял платье в руки и невольно вдохнул ЕЕ запах: сладкий, страстный, мускусный. - По мне, вы прекрасней обнаженной, - искренне заметил Арамис, приближаясь к герцогине. Она действительно была сейчас прекрасной… Эти золотые отблески огня в ее волосах. Нежная кожа, робкий и страстный взгляд, тонкие руки. Одежда ее буквально пестрела какими-то завязочками и застежками, и мушкетер даже растерялся от их обилия и предназначения. Чем-то платье, конечно же, было похоже на сутану, но все же отличия были разительными. О! Разоблачать женщину куда как приятней, чем разбираться с тем, как обратно ее одеть. - По-моему, низ здесь, - с сомнением сказал он, путаясь руками в нижних юбках, - Повернитесь спиной. Сейчас я накину на вас платье сверху. Не пойму, зачем на рукавах эти шнурки… Да чтоб тебя! Простите, милая Мари, вырвалось. Когда платье все же было надето, вкривь и вкось, Арамис наклонился, чтобы поправить лиф, но не удержался. Вместо этого он поцеловал ее в шею, а затем поднялся к губам. Поцелуй вышел долгим. Мушкетер вздохнул и отстранился от нее с сожалением. - Боюсь, придется все-таки прервать это сладкое занятие, - серьезно заметил он, - Все-таки мне хотелось бы, чтобы мы поговорили за обедом. И вы бы рассказали о том, что влечет вас больше любви. Рассказали бы о том, в какие игры играете. Вы ведь позовете вашу служанку?
Мари де Шеврез: Мари нетерпеливо стукнула кулачком в стенку: благо, комнату госпожи и закуток горничной разделяла лишь тонкая деревянная перегородка. Сигнал был оговорен заранее, и именно его ожидала Кэтти. Девушка внесла в комнату госпожи большой поднос, на котором с трудом помещались тарелки, блюда и кастрюльки. - Мадам, я сейчас принесу еще! - камеристка сохраняла совершенное спокойствие. - Вы мне сделали прекрасный подарок, милый Арамис, - нежным голосом сказала Мари. - Кэтти стала отличной помощницей. Лучше и желать нельзя. Кэтти покраснела до ушей, кинула на Арамиса благодарный взгляд. Она явно хотела спросить о чем-то, но не смела. Мари, поглощенная мыслями о своем, не сразу заметила волнение своей камеристки. Господа успели вымыть руки, усесться за стол, осмотреть предложенные им яства. Увы, жареной баранины, а тем более ломбардийского пирога не предвиделось. Исключительно легкая пища, но изумительно приготовленная. Рыба, устрицы, голубь в сливочном соусе, из зелени - свежий базилик, а пирог - с морской рыбой и шпинатом. Мед и орехи Кэтти принесла чуть позже. Отдельно выставила на стол кувшинчик с молоком. Только после этого глаза госпожи и субретки встретились. Немая мольба - и благосклонный кивок. Две влюбленные женщины прекрасно понимали друг друга. Герцогиня, будучи счастлива сама, хотела доставить радость своей наперснице. - Как поживает господин д`Артаньян? - смеясь, спросила Мари. - Скажите хоть несколько слов о нем, прошу вас!
Рене д'Эрбле: - О, господин Д’Артаньян полон сил и отваги! Мой неутомимый друг вечно в гуще каких-то событий, которые берут его в оборот. И, к его чести, они неизменно приносят ему славу. Вот только вырваться из этого круговорота ему трудно, но он помнит о тех, кто ему дорог, - ответ, как казалось Арамису, вышел донельзя дипломатическим. Но как же иначе? Он не спрашивал лишний раз об амурных делах друзей, если те не расскажут сами. Откровенность должна порождать откровенность. Но в таких вещах мушкетер хранил тайну, потому что в его случае речь шла не о швее Луизе, и не о вдове Турвель, и даже не о замужней жене какого-нибудь добропорядочного лавочника. - Я думаю, что вскоре он сам расскажет о своих делах. Главное – не ждать, пока его унесет водоворот, а напомнить о себе. Это не столь прилично для девушки, но зато – очень действенно. Кэтти покраснела еще больше, сделала реверанс и исчезла за дверью. Надежда – сильная вещь. - Итак, моя милая Мари, - и Арамис взял нож в одну руку, моллюска – в другую, искусно поддел им раковину и раскрыл ее. Одним движением ножа он снял пленку с устрицы, стряхнул ее в специальную емкость, а затем протянул лакомство герцогине, - Расскажите же, что заставило вас пуститься в опасное плавание? И почему вы так тревожитесь и не доверяете окружению герцога?
Мари де Шеврез: Как рассказать о том, что составляет тайну? Как не переступить тонкую грань, за которой откровенность превратится в источник соблазна? Мари помнила, что ее возлюбленный давал присягу на верность королю. Стало быть, следовало выбирать слова очень тщательно. К счастью, Арамис сам облегчил герцогине нелегкую задачу. После его вопроса следует признаться в немногом. В том, что возможно. К настоящей откровенности молодой человек не готов. Более того, она стала бы для него серьезным потрясением. А то, что в действительности происходит, Мари открыть вовсе не могла... - Меня предупредили о том, что герцога Орлеанского желают использовать в своих интересах нечестные люди, - очень удобно было задумчиво смотреть то на вилку, то на горку из раковин, которая постепенно увеличивалась. - Я обязана предупредить его. Но как? В окружении Месье полно людей, которые служат кардиналу. Попади мое послание в руки предателя - и моя миссия не только закончится крахом, она попросту приведет или в темницу, или на эшафот и его королевское высочество, и меня, и... Вы же знаете, что кардинал только и ждет случая, чтобы погубить королеву! А тут опасность в том, что есть возможность обвинить ее величество не только в связях с Испанией, но и в сговоре с англичанами. Мари вздохнула. Один Бог ведает, сколько истины, а сколько лжи в ее словах! - Потому что информацию об угрозе я получила именно от своих английских друзей. С Англией воюет кардинал, но не я. Вы бы оставили своих давних знакомых, если бы они волей судьбы очутились в противоположном лагере? Еще один вздох. - В сущности, все. Я должна написать его королевскому высочеству и попросить свидания с ним. Разумеется, тайного. Моя первая попытка встретиться с ним сорвалась. Я явилась открыто, ни от кого не скрываясь, и что получила? Презрение короля и приказ кардинала немедленно удалиться... К счастью, я вспомнила, что у меня есть друзья и во Франции... и даже в самом лагере. Те, на кого я могу надеяться. Надеюсь, вы не побежите к кардиналу докладывать, что я нарушила его приказание? Мари с улыбкой посмотрела на молодого мушкетера. - Впрочем, это ему доложат и так. А вот место, где я скрываюсь, знаете только вы...
Рене д'Эрбле: - Неужели я дал вам повод думать о себе так низко? Вы действительно думаете, что я об этом расскажу, кому бы то ни было? – с искренним удивлением спросил Арамис, опуская руку с очередной устрицей, - Кроме того, даже во имя всех государственных дел – посещение женского монастыря ночью, тайно – любого приведут к малому отлучению от церкви. И если этот кто-то желает потом сам войти в лоно этой церкви, то этот путь для него будет закрыт. На самом деле то, о чем ему говорила герцогиня, ему не слишком нравилось. Не далее, чем вчера, мушкетер горячо обличал тех, кто тайно готовит заговоры, кто действует во зло Франции, а теперь сам, получается, втянут невесть куда. Кроме того, кардиналу в уме не откажешь, а королева – всего лишь женщина, и мыслит своим женским умом, то есть, весьма прихотливо, основываясь на личных симпатиях и антипатиях. И герцогиня – всего лишь женщина. Но та женщина, без которой жить – мука. - Нечестные люди тоже служат кардиналу? Вы знаете, кого следует опасаться? – уточнил он. Конечно, если бы Портос оказался на другой стороне, он бы постарался добраться до него, убедить в своей правоте. Атоса и Д’Артаньяна Арамис тоже оставлять у врага не хотел. Но для этого нужны совсем иные способы, - Да, думаю, что я смогу передать письмо. Могу ли я помочь еще чем-то…. Вам? Одной из причин его согласия было желание сформировать собственное мнение о происходящем. Все, что говорила герцогиня, было похоже на игру в шахматы. Гастон Орлеанский был турой, сам Арамис – пешкой (хоть и хотелось тщить себя мыслью о рыцаре), госпожа де Шеврез – офицером, королевой – Королева. Но кто были тот таинственный игрок, двигавший фигуры, и его противник? Это было интересней всего. Главное, чтобы партия не разыграла «гамбит». Как скрытый любитель этой греховной игры, шевалье д’Эрбле знал, какие выгоды несет подобный дебют.
Мари де Шеврез: - Я? В том и беда, что не знаю! - воскликнула Мари с нескрываемой горечью, отвечая на тот вопрос, который в данный момент волновал ее более всего. - Если бы я могла хотя бы догадываться! Тот, кто был вчера честным, сегодня может оказаться предателем! Власть кардинала велика, это страшный человек! Я никому, никому не могу довериться... Было видно, что герцогиня не на шутку взволнована, и кусок ей в горло не лезет. Она тщетно старалась скрыть свое состояние. В глазах заблестели слезы. Мари поначалу не хотела показывать их - но, однако, через несколько секунд уже плакала, прикрыв лицо руками. Слезы женщины, которая привыкла быть сильной, капризной и своенравной, а сейчас вдруг сникла и стала слабой, нуждающейся в защите. - Помочь мне... я не хочу губить вас, вы дороги мне... я люблю вас, - выдавила она сквозь рыдания. - Не спрашивайте больше ни о чем... Передайте письмо, этого достаточно. Вы и так подвергаете себя страшному риску. Впрочем... - голос герцогини приобрел некоторую уверенность, - я сделаю так, чтобы вы могли поклясться, что ничего не знали. Вы отвезете... чистый лист бумаги.
Рене д'Эрбле: Как только эта маленькая, мужественная, но такая взбалмошная и притягательная женщина, зарыдала, все мысли о шахматах и политических фигурах мгновенно покинули Арамиса. Он подсел к ней рядом, погладил по голове, словно маленькую девочку, и ласково приобнял ее, вытирая слезы. - Ах, Мари, - с тоской сказал он, понимая, что они никогда не будут вместе, хотя бы сколько-нибудь долгое время, и нечем ему утешить ее, разве что пообещать, что будет беречь себя. Но что есть его жизнь, по сравнению с ее покоем? Он развернул ее к себе и вытер большими пальцами слезы, а затем поцеловал сначала в левый, а затем в правый глаз. - Не плачьте, - ободряюще произнес Арамис, сам не слишком веря в то, что говорит, - все будет хорошо. И я вас люблю… Ее слова о чистом листе бумаге озадачили его, и он даже чуть-чуть отстранился. - То есть как это, чистый лист? – недоверчиво переспросил мушкетер.
Мари де Шеврез: - Конечно, чистый лист, - Мари опять запустила пальцы в мягкие локоны мушкетера, привлекла его к себе. - Существуют множество испытанных способов написать текст так, чтобы по прошествии краткого промежутка времени содержание письма исчезло, испарилось! Но тот, кто знает, каким заменителем обычных чернил воспользовался отправитель послания, с легкостью применит проявитель - и чистый лист вновь станет письмом. Это азбука интриги, милый мой. Если желаете, я научу вас... станем обмениваться чистыми листами, которые будут наполнены словами о нашей любви...
Рене д'Эрбле: - Чистый, - медленно повторил он, щурясь от женской ласки. Прикосновения были приятны, и Арамису хотелось отдаться этой неге полностью. Какая-то мысль назойливо вертелась рядом, мешая этому моменту, когда в голове уже складывалась определенная идиллия: никто не сможет узнать, где они встретятся, никто не прочтет тех слов, на которые так богато влюбленное сердце, и которые запретны въявь! Никаких тревог, что письмо прочитает не тот человек, никаких треволнений… Взгляд его застыл, когда он переварил все слова Мари. Он точно окаменел под ее прикосновениями. Письмо! Об этом же говорила госпожа де Бутвиль… Эта пьянящая ночь выветрила все недавние тревоги, и только сейчас, с этими словами, они возвращались назад. - Да… - все еще отрешенно произнес Арамис, - Я хочу… Очень хочу! Он стряхнул с себя оцепенение с последними словами, и взглянул на молодую женщину. Все же она была прекрасна не только телом, но и своим умом, и молодостью духа. О, эта человеческая оболочка! Она так тщетна в этом мире, полном страдания, что цепляться за нее, то же самое, будто есть козий сыр, запивая сладким вином. Первое время – это прекрасно, а затем, после нескольких дней вынужденного гурманства, мечтаешь о более приземленной пище, которая не слабит живот. Оттого и стоит мудрецу ценить то, что останется вечным даже после смерти тела, а путнику – простой хлеб и вяленое мясо.
Мари де Шеврез: Мари заметила напряжение молодого человека, но истолковала его по-своему. - Нам на все хватит времени, - шепнула она ласково, одарив мушкетера нежным поцелуем и многообещающим взглядом, в котором, однако, сейчас явственно сквозило и лукавство. Набор для письма стоял на подоконнике, куда его переместила Кэтти, накрывая на стол. Герцогиня живо сдивнула в сторону блюдо с фруктами, протерла столешницу чистой тряпицей и положила перед собой чистый лист бумаги и перо. Затем она достала из своего дорожного сундучка пару флаконов с плотно притертыми крышками. - Мы можем использовать такую жидкость, которая при писании не оставляет на бумаге никакого цветного следа, - пояснила она весело. - След должен появляться лишь при нагревании, смачивании водой, каким-нибудь соком, раствором какой-нибудь соли или иного вещества. Мари даже не подозревала, что показывает мушкетеру то, что он уже знал и видел: фокус с чернильными орешками. Она увлеклась своим рассказом, а потому больше смотрела на бумагу, чем на молодого человека. - А вот вам еще урок, милый мой. Ну-ка, ступайте к камину и принесите мне чуть-чуть сажи из трубы. Не спеша. Сосчитайте... положим, до тридцати! Рыцарь исполнил то, что велела прекрасная дама. Мари с улыбкой показала ему еще один чистый лист. - Это написано тем, что оказалось у меня под рукой. Видите? Совсем ничего нет... но вы не напрасно испачкали пальцы. Давайте сделаем тайное явным! Герцогиня взяла сажу и посыпала ею листок. Ждать пришлось недолго. На бумаге проступило - "Люблю только тебя". Мари полюбовалась произведенным эффектом. - Вы ничего не желаете мне ответить, шевалье? - спросила она тихо.
Рене д'Эрбле: Остатки оцепенения исчезли вместе с ее поцелуем, и Арамис, облокотившись на край стола, с интересом следил за ее действиями, словно зеркально отражавшие утреннюю картину. Помимо собственного желания он невольно сравнивал двух женщин: одну, похожую на неяркий, полустертый и милый рисунок, и вторую, полную жизни и радости, любвеобильную и щедрую в своей любви. Сейчас мушкетер жгуче хотел остаться с Мари навсегда, сопровождать ее тенью, защищать ее честь открыто и принимать горячие поцелуи, как должное, а не как запретный плод. Он помрачнел, когда вспомнил о тех счастливцах, которые так же, как и он, были рядом с ней, целовали эти руки… Ревность все же жалит больно, и тем больней, если между вами повисло невысказанное слово: «Никогда». Как только ее голос умолк, стало явственно слышно, как где-то под потолком заскрипел сверчок. В этом звуке было что-то необычайно родное, напоминающее о хрупкости этого момента, и вместо ответа Арамис дотронулся до ее перепачканных сажей пальцев, и, не заботясь о чистоте платья, обнял ее, вдыхая запах этой желанной женщины. Он целовал ее так, словно впереди был Судный день, и эта встреча должна быть последней. Руки нашаривали завязки платья, ослабляя их, распуская, обнажая молочно-белую плоть. Улучив момент, он шепнул ей, вкладывая в эти слова всю любовь и всю страсть: - Моя Мари…
Мари де Шеврез: Мари и не думала противиться! Напротив, она мигом превратила захватчика в побежденного, применила все свое умение для того, чтобы ее возлюбленный не пожалел о собственной откровенности. Когда мужчина шепчет с такой интонацией имя любимой - та становится уже не женщиной, а богиней красоты, страсти и наслаждения. А любовь... Сладкое забытье? Полное доверие друг к другу? Единение не только тел, но и душ? Наконец, просто физическая усталость, овладевшая мужчиной сильнее, чем женщиной? Пожалуй, все вместе - после того, как страсть перешла в нежность и взаимную благодарность... Мари, дрожа, лежала на плече возлюбленного. Какая-то безумная ночь... Ей хочется наслаждения и беззаботности, а она вынуждена думать о делах. Даже рядом с тем, кто ей дороже всего на свете! С любящим... с любимым... С любимым, которого она обманывает. Рыцарь, который покорится без раздумий. Ибо любовь предпочитает не замечать, и смотрит на свой предмет иными глазами. Страсть слепа тем более... "Ради твоего блага... только ради твоего блага... я тоже люблю, я помню про твою присягу... ты не будешь ничего знать...". Рыцарь спал со счастливой и безмятежной улыбкой на устах, спал глубоким, крепким сном. А Прекрасная Дама, выскользнув из кольца обнимающих рук, сидела за столом, обмакивала перо в молоко и торопливо заполняла лист невидимыми строками: "Ваше королевское высочество! Умоляю Вас уделить мне хотя бы четверть часа для серьезной беседы. Я рискну своей репутацией и честью ради великого дела, которое послужит для славы всех, кто преклонит колена перед истинным сыном Генриха IV, истинным королем Франции... да, я обращаю эти слова к Вам, принц Гастон. Я не могу сообщить суть в этом письме, хотя и посылаю его с верным человеком. Завтра или послезавтра днем ступайте помолиться у статуи и источника св. Женевьевы около монастыря в Этре, предварительно испросите разрешения сделать пожертвование. Вы попадете в монастырь, и к вам подойдет мать-настоятельница в сопровождении двух монахинь. Слева от настоятельницы буду стоять я. Предложите мне в подарок четки, чтобы я сумела передать вам послание даже в присутствии посторонних. Привет от наших английских друзей. Преданная Вам - Мари де Шеврез. Если не удастся подойти самому, пошлите Монтрезора. Тысяча поцелуев!". Закончив это послание, Мари запечатала его и подошла к окну. Три медленных удара колокола... Всего только три. Пожалуй, теперь можно приоткрыть ставни. Мари тоже устала, Мари забудется сном на плече возлюбленного... Хотя бы пару часов... Какое счастье... Мари скинула пеньюар и легла под одеяло обнаженной. Ящеркой проскользнула в кольцо рук шевалье - словно и не покидала его... Через пять минут на столе догорела последняя свеча. Комнату освещал только бледный свет луны. Герцогиня и мушкетер спали. эпизод завершен
полная версия страницы