Форум » Предыстория » А я-то думал, что просто ты мной воображена... 20 марта 1623 года, Париж » Ответить
А я-то думал, что просто ты мной воображена... 20 марта 1623 года, Париж
Теодор де Ронэ:
Ответов - 27, стр:
1 2 All
Теодор де Ронэ: - Мадам! Анна! Теперь он уже раскаивался в своей несдержанности. – Но вы же не запретите себе снова увидеться со мной? Только увидеться. На улице, если вы боитесь, что я буду слишком нескромен. В церкви. На кладбище. Только не в Лувре – меня туда не пустят. Пресвятая дева, будьте же милосердны! Он протянул руку с явным намерением помочь ей устранить беспорядок в ее прическе, но тут же отвел ее.
Анна де Сент-Омон: «Только увидеться». Не ведая того, де Ронэ нащупал брешь в обороне графини. Решительность Анны ослабела еще больше: трудно было противиться отчаянной мольбе, ведь в глубине души она хотела того же. Видеться – в этом нет ничего дурного и предосудительного. Она не оскорбит ни мужа, не церковь, ни добродетель. Увы, круг чтения мадам де Сент-Омон не включал в себя английских богословов, иначе она непременно бы знала, куда ведут благие помыслы.* – Мне следовало бы поступить именно так, сударь, – не подымая глаз, произнесла Анна тоном примерной прихожанки, но во взгляде, мгновением позже устремившемся на бретера, было немного от праведного целомудрия. *изречение, опубликованное англиканским священником и поэтом-метафизиком Джорджем Гербертом (Herbert; 1593–1633) в книге «Jacula prudentium» (лат.: «Остроты мудрецов»): «Hell is full of good meanings and wishings» – «Ад полон добрыми намерениями и желаниями».
Теодор де Ронэ: Теодор с трудом удержался от того, чтобы не начать целовать ее, как безумец. Повсюду и во все времена «надо» означает «не хочу», а чего хочет женщина, того хочет Бог. В кои-то веки планы Теодора совпадали с планами Всевышнего. – Милосердие — тоже долг, – напомнил он и сам испортил эту иезуитскую сентенцию невольным смешком. – Анна, Анна! Неужели судьба свела нас сегодня только для того, чтобы снова развести? Это была уже не шутка, и в голосе молодого человека зазвучала тревога. Похоже, он снова зашел слишком далеко, но в этот раз его мастерство фехтовальщика помочь ему не могло.
Анна де Сент-Омон: Де Ронэ вслух высказал то, о чем думала сама Анна. Она трепетала от одной лишь мысли продолжить опасное знакомство, но необходимость вновь оборвать его внушало разочарование и глухую тоску. Прошедший год многое изменил в Анне, но она не забыла нормандскую дорогу, и не было надежды, что на второй раз память окажется более услужливой. Балованная дочь богатого негоцианта, а потом и графиня не привыкла отказывать себе в своих желаниях, просто до сего дня желания Анны были вполне невинны и не тревожили ее совесть. Однако мадам де Сент-Омон лучше понимала природу своего влечения к Теодору, чем мадемуазель Руссари, и терзалась сомнением, достанет ли ей сил, чтобы удержать бретера на расстоянии, которое он упорно будет стремиться преодолеть? – Мне следовало бы, но я не могу, – не смогла солгать Анна. То, как он смотрел, лишало ее воли так же, как обжигающие поцелуи. – Я не могу быть жестокой к вам.
Теодор де Ронэ: Правда способна порой вспороть душу насквозь не хуже, чем толедский клинок пронзает плоть, но ни одна стрела не может поразить цель дважды. Даже услышав в словах Анны мольбу о помощи, почти неосознанное transeat a me calix iste, Теодор не способен был бы отступить, потому что он совершенно потерял голову. Она была прекрасна, бесконечно желанна, и она ранила его душу, как не удавалось пока никому. Он заключил бы ее в объятия и одному Создателю ведомо, как далеко он бы зашел и как бы она это приняла – но откуда-то из глубин лавки донесся стук и шелест падающих книг. Опомнившись, бретер отступил на шаг. – Мадам… Тщетно подыскивая слова, которые разуверили бы ее, не выдав его чувств посторонним, он нашел только чужие, которых она никак не могла понять – но, он не мог ошибиться, понимала: – L’animo, ch’è creato ad amar presto, ad ogne cosa è mobile che piace, tosto che dal piacere in atto è desto. Горничная, смешно встрепанная и с раскрасневшимися щеками, замерла, не дойдя нескольких шагов до своей госпожи. Vostra apprensiva da esser verace tragge intenzione, e dentro a voi la spiega, sì che l’animo ad essa volger face; e se, rivolto, inver’ di lei si piega, quel piegare è amor, quell’è natura che per piacer di novo in voi si lega. Он запнулся, на всех языках подыскивая слово, которым мог бы заменить неудобную рифму, ничего не нашел и продолжил, без зазрения совести пропуская пять строф: Ché, s’amore è di fuori a noi offerto, e l’anima non va con altro piede, se dritta o torta va, non è suo merto. Вы не эту книгу искали, мадам? Мэтр Себастьен, последовавший за служанкой, но до сих пор державшийся позади, оживился и поспешил к нужной полке. transeat a me calix iste - пронеси чашу сию мимо Меня (Ев. от Матфея, 26:39) Божественная комедия, Чистилище, XVIII В душе к любви заложено стремленье, И все, что нравится, ее влечет, Едва ее поманит наслажденье. У вас внутри воспринятым живет Наружный образ, к вам запав - таится И душу на себя взглянуть зовет; И если им, взглянув, она пленится, То этот плен - любовь; природный он, И наслажденьем может лишь скрепиться. И вот, как пламень кверху устремлен, И первое из свойств его - взлетанье К среде, где он прочнее сохранен, - Так душу пленную стремит желанье, Духовный взлет, стихая лишь тогда, Когда она вступает в обладанье. Ты видишь сам, как истина чужда Приверженцам той мысли сумасбродной, Что, мол, любовь оправдана всегда. Пусть даже чист состав ее природный; Но если я и чистый воск возьму, То отпечаток может быть негодный". "Твои слова послушному уму Раскрыли суть любви; но остается Недоуменье, - молвил я ему. - Ведь если нам любовь извне дается И для души другой дороги нет, Ей отвечать за выбор не придется". В оригинале все рифмы женские и пропуск не так очевиден.
Анна де Сент-Омон: – Я не читаю по-итальянски, – сухо возразила Анна, когда мэтр Себастьен после недолгих поисков извлек увесистый фолиант «Божественной комедии», разумеется, самое дорогое издание. На де Ронэ вспыхнувшая Анна избегала смотреть. Ей казалось, что как только она подымет взор, и книготорговец, и глупая камеристка тут же поймут скрытый смысл поэтического послания по выражению ее глаз. По-итальянски она не читала, верно, но флорентийское наречие матери понимала на слух. Созвучия строк о любви и наслаждении до сих пор звенели в воздухе, сладкой пагубой руша и без того пошатнувшуюся добродетель. Анна досадовала на не ко времени возвратившегося хозяина лавки с горничной, хотя должна была радоваться спасению, и, понимая это, досадовала еще больше. Почти решившись не назначать места следующего свидания, мадам де Сент-Омон сердилась, лишившись такой возможности волею случая. – Я выберу что-нибудь в другой раз, – пообещала она и, разгладив невидимую морщинку на перчатке, сделала знак камеристке идти. И лишь когда горничная покинула лавку, подарив на прощание томный вздох мэтру Себастьену, тогда Анна осмелилась взглянуть на бретера. – Прощайте, и храни вас Бог, сударь. Я буду молиться о вашей душе, – Анна направилась к двери и, помедлив на пороге прежде чем исчезнуть, обернулась и едва слышно добавила, – каждое утро в церкви Сен-Жак-дю-О-Па.
Теодор де Ронэ: Дверь лавки закрылась. Книготорговец и бретер глянули друг на друга, на миг объединенные общим мужским взаимопониманием. Теодор усмехнулся первым. Мэтр Себастьен тоже нерешительно улыбнулся. – Скажите-ка, милейший, – на этот раз голос молодого человека звучал дружелюбно, – куда вы ее уводили? Книготорговец заметно смутился. – У меня там, в пристройке, печатня, – объяснил он, глядя в пол. – Я ей показывал… станок там… – Комнатка подмастерья, – предположил бретер. – Я женатый человек, – пробормотал мэтр Себастьен, красный как рак. Теодор ответил не сразу. Вернется ли девица? И если да, можно ли это как-то использовать? Мысли сбивались и путались, перед глазами стояло разрумянившееся лицо Анны, в воздухе витал ее нежный аромат, а рука еще чувствовала теплый шелк ее волос. – Дайте мне бумагу. Получив желаемое, он достал из-за пазухи потрепанный томик, извлек итальянский карандаш, служивший ему вместо закладки, и написал: Как путник зимней ночью я бреду К далекой искре, что сквозь бурю тлеет. Что я найду: холодную звезду Или очаг, чей жар меня согреет? Подписываться он не стал, просто сложил лист вчетверо. – Если она придет снова, отдайте ей это. Госпоже, не служанке. Есть у вас сургуч? Эпизод завершен Себастьен Крамуази (1584-1669), один из известнейших парижских королевских типографов, ставший в 1640 году директором Королевская типографии в Лувре.
полная версия страницы