Форум » Предыстория » Смерть в Венеции. Прибытие. Октябрь 1624 года » Ответить

Смерть в Венеции. Прибытие. Октябрь 1624 года

Рошфор: Глава, где герои знакомятся с секретарем аббата Пианези, который вызывает у них противоречивые чувства.

Ответов - 31, стр: 1 2 All

Рошфор: Вопреки горделивому прозванию Серениссима в октябре встречала гостей неприветливо, вместо лучезарного голубого рядясь в хмурое осеннее рубище с заплатами туч. Зыбкая линия горизонта таяла в серой промозглой дымке, сливая воедино стихии воды и воздуха, сплотившиеся в холодном противостоянии человеку, дабы излиться в итоге затяжными и зачастую губительными ноябрьскими дождями. От зеленоватой, уходящей в чернь, воды каналов тянуло стылой сыростью, хотя холод имел то преимущество, что усмирял острый аромат застоявшегося пруда – запах гнили для непривычных носов чужеземцев. Впрочем, благовония парижских улиц с непривычки могли сшибить с ног не хуже венецианской воды, и потому французам не пристало привередничать. Нанятая за несколько медяков и видавшая лучшие времена гондола с двумя путешественниками скользила по водной глади, ловко направляемая угрюмым кормчим, который, казалось, руководствовался не только зрением и слухом, но и словно перенятым от рыб умением лавировать и находить путь по текучим дорогам, что пронизывали весь город подобно кровеносным артериям – от бесстыдной, обогащенной грабежами роскоши Сан-Марко до самых убогих и грязных кварталов, где задешево можно сторговать и любовь, и чужую жизнь. Низко надвинув шляпу и запахнувшись в плащ от порывов ветра, Рошфор бесстрастно ожидал окончания утомительного пути – зная, что, несмотря на тяготы, дорога до Венеции сушей и морем была самой легкой частью путешествия. Он заново, как не раз за прошедшие дни, воскресил в памяти тихий и властный голос Ришелье, скупо и сухо излагающий факты, воздерживаясь от их однозначного толкования, оставляя их оценку на месте уму и опыту графа. Лишь приказ покончить с этой историей без ущерба для дружбы Франции и Венецианский республики – пусть дружбы вероломной и неверной, иной в политике не бывает – был недвусмысленным.

Теодор де Ронэ: Теодор также хранил молчание, но лишь из мальчишеского нежелания быть опознанным как иностранец. Хмурый гондольер, услышав адрес, кивнул и с тех пор не проронил ни слова, Рошфор казался всецело занятым своими мыслями, и наконец Теодор достал из-за пазухи и раскрыл наугад томик Петрарки – но читать не стал. Возьми кто-либо на себя труд проследить за его взглядом, он обнаружил бы, что не строчки, но каналы, гондолы и дворцы всецело завладели вниманием бретера. А поскольку придавать себе непроницаемый вид он умел скверно, лодочник, которому, по-видимому, все же польстило нескрываемое восхищение пассажира, спросил вдруг на характерный венецианский манер, обрезая конечные гласные будто острым носом своей посудины: – В первый раз в Светлейшей? – Разумеется. Теодор ответил, привычно соскользнув в язык Данте и Боккаччо, но в памяти (так – ожидаемо и неожиданно – встают из холодного зеркала каналов позеленевшие у подножия стены венецианских палаццо!) всплывало уже наречие, на котором он говорил шесть лет назад, схожее с этим и все же иное. – Холодно тут у вас, будто на дне морском, – заметил он уже на падуанский лад. Суденышко, именуемое – теперь он вспомнил рассказы Дженнаро – сандалией, свернуло вправо. Над головой, едва ли не задевая перья шляпы, проплыл ветхий мостик. Гондольер ухмыльнулся. – Зато в Кастеллетто жарко! За вопросом и ответом последовали новый вопрос, новый ответ, когда внезапно, задев левым бортом подножие спускающейся к воде лестницы из трех ступеней, лодчонка остановилась. – Палаццо Дзери, – сообщил кормчий. На дворец указанное таким образом жилище не особо походило, будучи всего-навсего узким, в три окна, трехэтажным домом, но квартал, в котором они оказались, выглядел отнюдь не бедно, и в комнате на втором этаже, куда, услышав имя аббата, проводил их открывший на стук слуга, ярко пылал камин. Поднявшийся им навстречу замечательно красивый белокурый молодой человек был по виду ровесником Теодора, но контраст между ними не мог бы быть большим: любезно представившийся синьор Росси был высок ростом, широк в плечах, прекрасно одет и улыбался – открытой мальчишеской улыбкой. – Господина аббата сейчас нет, – закончил он на великолепном французском. – Быть может, я мог бы послужить вам, господа, в качестве его секретаря?

Рошфор: Граф де Рошфор, не понаслышке знакомый с венецианской привычкой пышно именовать палаццо любое мало-мальски сносное жилище, не удивился внешней скромности обители аббата Пианези. Впрочем, отсутствие показной роскоши «палаццо» вполне возмещалось внутренним убранством, выдававшим пристрастие хозяина дома к удобству и продуманному комфорту – свидетельство врожденного вкуса или опыта прожитых лет. Каждый предмет обстановки, на который падал взгляд, был отменного качества и превосходной отделки, и казался столь же естественным на своем месте, как камень, на протяжении веков лежащий в основании горы. Интересно, доводилось ли кардиналу де Берюлю бывать у господина аббата, подумал Рошфор. Во всяком случае, привлекательный и светловолосый синьор Росси, рекомендованный им Пианези, как нельзя лучше гармонировал с цветами обивки и мягкими оттенками отполированного до блеска темного дерева, что, однако, не помешало тому донести на своего патрона. – Отчего же нет, синьор? – сверкнул граф ответной белоснежной улыбкой, не уступая Росси в любезности. – Напротив, дело наше таково, что требует обсуждения с секретарем прежде самого господина аббата.


Теодор де Ронэ: Странно было бы, если, отправив свое письмо во Францию, синьор Росси не заподозрил бы, что прибывшие оттуда посетители являются ответом на него. Взгляд молодого человека вспыхнул осторожной надеждой, затем затуманился сомнением, переходя от графа де Рошфора к его спутнику. – Я более чем польщен оказанной мне честью, – неторопливо, подбирая каждое слово, произнес он. – Вы, господа, прибыли из Парижа? Вместо ответа граф аккуратно извлек сложенное рекомендательное письмо кардинала (оберегаемое им в дороге не меньше, чем деньги) и передал секретарю, внимательно наблюдая за сменой выражений его лица. Изучив врученную ему бумагу, синьор Росси с почтительным поклоном вернул ее владельцу. – Я возьму на себя смелость предложить вам гостеприимство господина аббата, – сказал он. – Но сейчас, покуда он отсутствует, я просил бы вас… Я надеюсь, что неудобства перенесенного путешествия не помешают вам обсудить наши дела сейчас же? В противном случае я буду счастлив распорядиться насчет комнаты для вас. В соавторстве

Рошфор: – Не помешают, – отозвался Рошфор, расценив расшаркивания собеседника как необходимую и неизбежную для его зависимого положения преамбулу. Вряд ли тот всерьез полагал, что путешественники, прибывшие по письму, походящему на пороховой бочонок с подожженным фитилем, в первую очередь будут нуждаться в отдыхе. С прежней тщательностью граф спрятал рекомендательное письмо за отворотом колета и, поскольку секретарь позволил себе щедро распоряжаться гостеприимством своего хозяина, уверенно расположился в одном из массивных кресел подле весело потрескивавшего огня, жестом предложив де Ронэ и Росси последовать его примеру.

Теодор де Ронэ: В ответ Росси обратил вопросительный взгляд на Теодора. Тот лишь мотнул головой, перешел к книжному шкафу и принялся изучать корешки с видом человека, совершенно незаинтересованного в двух своих собеседниках. Напускным это безразличие было только наполовину: разговор, судя по всему, предстоял либо о политике, либо о вещах еще более омерзительных, а в библиотеке аббата могли обнаружиться неизвестные ему сокровища. Заметно озадаченный Росси занял место напротив Рошфора и, еще раз глянув через плечо на его спутника, аккуратно один за другим расправил манжеты. – Я прошу прощения, господин граф, – нерешительно начал он, – если я повторю то, что вам уже известно, но в интересах моего досточтимого покровителя я не пожалею усилий, дабы представить сие дело наиболее полным и справедливым образом. Немногое изменилось, сударь, с той поры, как я позволил себе обратиться за помощью, однакоже взгляд человека постороннего, превосходящего меня и годами, и опытом, возможно, узреет то, что не сумел заметить я сам. Я осмелюсь также выразить надежду, что вы не откажетесь отправиться вместе со мной сегодня же вечером в некий дом, по здешнему именуемый ridotto, в коем вы сможете самолично увидеть злосчастную причину нынешних затруднений господина аббата и составить о ней свое мнение. Я разумею под оной монну Джованну Чинкве, которая, как вы можете заключить из вышесказанного, удовлетворяет таковым образом свое пристрастие к игре, что, я опасаюсь, в некоторой степени усугубляет огорчительность нынешнего положения дел. Теодор поднял голову от нашедшегося на полке перевода «Илиады». – А когда вы по-итальянски говорите, сударь, вас тоже не понимают?

Рошфор: Лицо Рошфора сохранило выражение вежливо-отстраненного интереса, но угол рта слабо дернулся в предательской усмешке – «да будет слово ваше: да – да; нет – нет; а что сверх этого, то от лукавого».* Вкрадчивая и гладкая речь Росси весьма смахивала на обтекаемые фразы дипломатов и судейских, способных сказать много, а сообщить чрезвычайно мало, умудряясь похоронить под шелухой суесловия немногие крупицы истины. Зато, после пяти минут в обществе секретаря, невозможно было усомниться в авторстве злополучного письма. Впрочем, неуместное веселье графа относилась не только и не столько к Росси, черепашью осторожность которого следовало принять как привычное условие игры, сколько к самому насмешнику. В продолжение их недолгого знакомства у Рошфора сложилось впечатление, что при всей неуемной болтливости де Ронэ тем не менее обладал тем же самым талантом умалчивать о существенном; во всяком случае, к концу путешествия о фактах пестрой биографии бретера его попутчик знал не больше, чем счел нужным сообщить ему кардинал перед отъездом. – Я вас понимаю, сударь, и этого пока довольно, – успокоил он секретаря, мысленно выбрасывая из его речи осмотрительные экивоки, оправдания и неприкрытую лесть. Оставалось приглашение в неизвестный игорный дом. – И где находится этот… ridotto? – с нарочитым безразличием спросил граф. ________________________________________ * Евангелие от Матфея 5:37

Теодор де Ронэ: Росси обернулся к бретеру с таким изумлением, как если бы с ним заговорил внезапно сам книжный шкаф. Но своевременное вмешательство графа прояснило дело, и секретарь ответил ему улыбкой, зараз понимающей и сочувственной. В конце концов, что может быть естественнее, чем природная ограниченность у бретера, человека, живущего отнюдь не остротой ума? Опаска либо хорошие манеры помешали ему, однако, высказать вслух свое суждение, и короткая заминка перед ответом на заданный графом вопрос объяснялась, скорее всего, необходимостью взять под контроль свои чувства. – В Каннареджо, господин граф, подле церкви Сан-Джоббе, святого Иова. Но я был бы равно скверным секретарем и дурным другом господину аббату, если бы направил вас в сей дом без всякого сопровождения, ибо принадлежит он весьма почтенным людям, кои, всерьез опасаюсь я, чрезвычайно удивятся визиту от лиц, самим им незнакомых. – Тут Росси не удержался и через плечо бросил еще один взгляд на бретера, который меж тем сменил один томик in octavo на другой. Еле заметно усмехнувшись при столь очевидном подтверждении напрашивающихся выводов, секретарь продолжил: – Заверю вас сразу, господин граф, что хозяева сами вряд ли имеют хоть какое-либо представление о том, сколь безнравственную особу они принимают и, заподозри они ее низкое вымогательство в отношении господина аббата, также являющегося другом дома, они, несомненно, отказали бы ей в приеме. Теодор глянул на Рошфора и в этот раз придержал язык.

Рошфор: В отличие от скорого на вынесение приговора итальянца Рошфор не считал ум и круг интересов своего спутника очерченными одной лишь шпагой, но ничуть не возражал против заносчивого предубеждения секретаря. Потому он не счел необходимым ни словом, ни взглядом призвать де Ронэ к большей выдержанности. – Вы очень любезны, сударь, и очень предусмотрительны, – согласился Рошфор, непринужденно улыбнувшись, будто минуту назад и у него не было никаких подозрений в адрес Росси, впрочем, не до конца рассеянных. Но то было обычным делом для доверенного порученца кардинала – оставлять частицу сомнения на долю каждого. – А также весьма проницательны, невзирая на молодость, если судить по вашему письму, – заметил граф еще непринужденнее. Удобное кресло и пылающий огонь, казалось, настроили француза на благодушный лад в отношении собеседника, а остававшийся цепким и холодным взор скрывался под лениво опущенными веками. – Ни единая душа не заподозрила эту женщину… – выразительный жест правой рукою подчеркнул комплимент графа. – Монна Джованна, должно быть, в самом деле чрезвычайно ловка.

Теодор де Ронэ: Любезность Рошфора не вызвала краски смущения на щеки секретаря, но взгляд он отвел, а учтивая улыбка пропала. – Не смею, господин граф, – чуть запинаясь, начал он, – приписать своей проницательности то, что открылось мне лишь благодаря счастливому случаю. И я именую его счастливым, ибо, хоть он заронил в душе моей сомнения в отношении господина аббата и немало смутил мой дух, он же, осмелюсь надеяться, приведет к благополучному избавлению моего покровителя из пучины бед, в кою он оказался ввергнут. Невидимо для Росси, Теодор закатил глаза. С каждым своим словом секретарь вызывал у него все большее отвращение. Одно слово – крыса. Подглядывал в замочную скважину или подслушивал под дверью? Росси меж тем поднялся, подошел к стоявшему в дальнем углу поставцу и извлек оттуда поднос, на котором стояли тонкой работы стеклянный графин и два бокала. – Я позволю себе предложить вам, господин граф, глоток вина, вкупе с моими извинениями за то, что не сделал этого немедленно по вашем прибытии.

Рошфор: Непрестанные сожаления и заверения в преданности патрону фальшиво звучали в пухлых губах херувима, продолжавших неутомимо изливать грязные подробности. Обладая в силу возраста и склада характера большим самообладанием, чем де Ронэ, Рошфор, тем не менее, должен был сделать над собой значительное усилие, чтобы сдержать гримасу брезгливости. Как он предполагал, совестливый и верный Росси не пренебрегал ни подглядыванием, ни подслушиванием. Кивком головы граф дозволил секретарю поставить бокал на расположенный рядом с креслом восьмиугольный столик на низкой витой ножке, обильно инкрустированный позолотой, однако притронуться к вину не торопился. – Мы, французы, тоже верим в счастливый случай, – ровным голосом произнес он, поощряя рассказчика к дальнейшей откровенности и не сомневаясь, что она непременно воспоследует. – Но называем его Провидением.

Теодор де Ронэ: – Иначе как вмешательством Провидения, господин граф, я не могу назвать случившееся, – с жаром подтвердил Росси. – Вы, я опасаюсь, затруднитесь принять на веру мои слова, если я признаюсь, что раскрывший мне глаза разговор был услышан мною лишь благодаря удачному и неожиданному стечению обстоятельств, однакоже именно так и обстояло дело, и единственной причиной, по которой, едва уловив первые слова господина аббата, я не сменил тут же местоположение, позволившее мне стать свидетелем оным, было упоминание о графине Арундель. В наивности своей я заключил тотчас, что мои услуги могут понадобиться, и посему узнал о злополучном письме, о коем я уже имел честь сообщить в Париж. Он омочил губы в вине и продолжил: – Если бы не сии обстоятельства, я боролся бы до сих пор с недостойным и, без всякого сомнения, далеким от истины подозрением, что уважаемый мой покровитель состоит с этой женщиной в греховной связи, которую, мнится мне, могут приписывать ему знакомые с ними обоими лица. Некоторым подтверждением беспочвенности подобных обвинений могут служить суммы, передаваемые господином аббатом этой особе, ибо они превышают, и намного, расходы, которые я в качестве секретаря мог принимать во внимание, когда молва тщилась упрекнуть господина аббата в знакомствах того же рода с другими дамами. Я готов, господин граф, но только под вашим побуждением и вопреки собственной воле, предоставить в ваше распоряжение свои записи за последние полгода, могущие послужить косвенным доказательством моим умозаключениям.

Рошфор: При упоминании о записях Рошфор приподнял левую бровь. Однако! Господин секретарь загодя подготовился к визиту и не стеснял себя в средствах достижения результата. Подумать только, он предлагает дворянину копаться в расходах Пианези на венецианских шлюх. Пить вино графу окончательно расхотелось. Служба кардиналу сталкивала его с мерзавцами разного рода и вида, но, как он предвидел, синьора Росси он запомнит особо. В какого же негодяя тот превратится к зрелым годам – если доживет, на что Рошфор не рискнул бы поставить. – О, не стоит. В мои намерения не входит принуждать вас, сударь, к чему-либо бесчестному, – возразил он медоточиво. – Вы и без того довольно сделали. Поскольку Росси выказал нескрываемую готовность передать французам компрометирующие аббата записи, можно было быть уверенным, что в них содержится именно то, что он сказал, и Рошфор не собирался мараться об эту пачкотню, которая все равно мало что доказывала, даже будучи подлинной. Верно было и обратное: пользуясь своим привилегированным положением при аббате, его секретарю ничего не стоило добавить ко лжи устной ложь, написанную пером.

Теодор де Ронэ: Теперь наступила очередь Теодора подавлять смешок, что у него почти получилось – хотя, если бы Росси смотрел сейчас на него, вряд ли он ошибся бы в чувствах бретера. Итальянец, однако, был слишком занят Рошфором, чтобы оборачиваться к его спутнику, лицу подчиненному и оттого менее важному. – Премного благодарен вам, господин граф, – произнес он с кажущимся облегчением, заглянул в свой бокал, повертел его в пальцах и наконец снова взглянул на собеседника. Заминка эта мгновенно стала понятной, когда он продолжил: – Имеются однако, господин граф, некоторые обстоятельства, кои я не позволил себе включить в мой отчет, и без того чрезмерно обременительный для внимания. Ибо, как не может не быть очевидно вам, сударь, я усомнился бы и в свидетельстве собственных моих чувств, буде оные вынуждали меня заподозрить моего благодетеля в чем-либо недостойном. Секретарь глянул через плечо и понизил голос до шепота: – Посему я свел знакомство с горничной синьоры Чинкве. – Только и исключительно ради пользы нашего общего дела, – пробормотал бретер, – и, разумеется, вопреки своим собственным наклонностям и желаниям. Теперь ошибиться было невозможно, и на лице Росси отразилась по-детски наивная обида.

Рошфор: Итальянец умолк, не решаясь признать, что замечание француза оскорбило его, и, следовательно, содержало в себе малую толику истины, как без огня не бывает дыма. – Не стану отрицать уязвимость и двусмысленность моего положения, господа, поелику самоочевидно вижу оное взором собственной совести, – со всевозможным достоинством пустился в объяснения Росси. – Однакоже рассудите сами, мыслимо ли мне было оставаться в стороне и обратить глаза и уши во тьму, тем самым повергая моего покровителя, коего уважаю почти как родного отца, в бездну еще большего разорения и греха, без помощи и без надежды? Никак невозможно и невместно. – Малый грех зачтется в искупление, если предотвратит больший… – вполголоса процитировал Рошфор всплывшую в памяти одну из сентенций отцов-иезуитов, как нельзя лучше подходившую к случаю. – Именно так, господин граф, именно так, – взгляд секретаря выразил облегчение и признательность; с этой минуты он решил по возможности обращаться лишь к графу, обладавшему, по его мнению, нужной гибкостью и тонкостью ума, в отличие от своего спутника, в котором за лигу можно было распознать неотесанного bravo. – Если бы я мог избегнуть… э-э-э… малого зла, но увы… Горничная синьоры не склонна откровенничать с незнакомцами, свойство, в других обстоятельствах безусловно похвальное и достойное, но для меня в моем рвении, как понимаете, огорчительное и досадное… – И что же поведала вам служанка синьоры? – прервал Рошфор затянувшийся и утомительный поток самооправданий. – Кроме как утвердила вас в ваших печальных подозрениях?

Теодор де Ронэ: Росси испустил тяжелый вздох. – С глубочайшим сожалением я вынужден признать, что открылось мне немногое, иначе я не преминул бы упомянуть в моем письме более того, что я счел приемлемым. Служанка синьоры Чинкве – существо, увы, низкое и корыстолюбивое, а я, по причинам, кои не вижу надобности прояснять столь понимающему собеседнику, ограничен был в своих возможностях своими собственными средствами. Воистину, должен я заметить, как грехи отцов передаются потомству до третьего и четвертого колена, так и в изъянах слуг возможно нам увидеть, как в зеркале, пороки господ. Теодор, которого рассуждения двух собеседников о малых грехах заставили в очередной раз отвлечься от печатного слова, не без усилия проглотил колкости, просившиеся на язык. Что случилось с господином синьора Росси и требовало присутствия здесь графа и бретера, было пока неизвестно. Но он вряд ли был лучше своего слуги. Во всяком случае, книги в его библиотеке вполне могли быть подобраны по размеру и оттенку переплета. – Однакоже, – продолжил меж тем секретарь, – мне удалось с уверенностью установить, что у интересующей нас особы имеется некий снабженный секретным замком ларец с бумагами, который она бережет с не меньшим тщанием, чем шкатулку со своими драгоценностями, и хранит в запертом на ключ сундуке в своей спальне. Мне представляется возможным и даже вероятным, что именно там содержится письмо, в коем таится корень бед господина аббата, и я более чем допускаю, что оно не единственное.

Рошфор: Рошфор бросил на Росси взгляд стремительный и острый, как укол рапиры. Не может быть, чтобы тот не сознавал важности сказанных им слов. Если мнение о личности секретаря аббата Пианези сложилось у графа в течение той четверти часа, что длился их разговор, то от оценки правдивости столь охотно предоставляемых итальянцем сведений он до поры воздерживался, как воздержался от предложенного вина. – То, что вы сумели узнать, очень важно, – медленно произнес Рошфор с надлежащей значимостью, поскольку итальянец наверняка ожидал именно такого ответа, и собеседник не стал его разочаровывать. – И будьте уверены, что Франция оценит ваше усердие, – с тонкой улыбкой добавил он.

Теодор де Ронэ: Улыбка удовлетворенного тщеславия расплылась по лицу секретаря, и Теодор с отвращением отвернулся. Какой же мерзавец! – Франция – моя родина, где и ныне проживают дражайшие мои родители, и к вящему благу ее устремлены все мои помыслы, – Росси подобострастно наклонил голову. – Поэтому я и осмелюсь выразить робкую надежду, что сие дело завершится не только благополучным вызволением господина аббата из поглотившей его ныне пучины несчастий, но и подарит мне в будущем пущую возможность принести пользу на избранном мною поприще – либо здесь же, либо в ином месте, где малые мои таланты могут быть успешно приложены к великому свершению. Чувствуя, что не может уже сдерживаться, Теодор захлопнул очередной сборник проповедей.

Рошфор: Побуждения Росси, без сомнения, были низкими и себялюбивыми, однако графу было прекрасно известно, что именно себялюбие и трусость лучше всего развязывают языки, а ложь зачастую исходит из уст глупцов, охваченных самыми благородными порывами. Дрожа за свое место и опасаясь разочаровать бывшего покровителя, секретарь был вполне способен выдать нелицеприятные тайны нынешнего своего патрона стране, обеспечивающей, как он не мог не знать, немалую часть доходов господина аббата, а также львиную долю его собственных. – Полагаю, сударь, продолжение этой достойной сожаления истории мы увидим собственными глазами в ridotto, куда вы любезно вызвались нас проводить, – подвел граф де Рошфор итог беседе. – А пока вы вполне можете использовать гостеприимство господина аббата и распорядиться насчет комнаты для меня и моего спутника, как предлагали чуть раньше.

Теодор де Ронэ: Чуть не опрокинув бокал, так он спешил его отставить, Росси вскочил на ноги. Самодовольство, возникшее было в его голубых глазах, сменилось беспокойством, и даже тревогой. – Конечно же, сударь, – почти испуганно воскликнул он, не сводя с Рошфора ставшего настороженным взгляда. – Разумеется! Я немедленно отдам приказ… Я убежден, что сам господин аббат пожелал бы, чтобы ваши вещи перенесли в шагреневую комнату, проветрили простыни и разожгли камин. Сейчас же! От порога он обернулся. – Быть может, в своем рвении, сударь, я зашел слишком далеко и предложил нечто неподобающее? Может, лицу вашего звания и положения нежелательно посещать игорный дом? Тревожусь я, что появление французов в ее окружении насторожит синьору Чинкве, толкнув ее, вместе с угрожающими нашему спокойствию и спокойствию моего уважаемого покровителя письмами, прямо в объятия испанцев, чего мы все, вне всякого сомнения, хотели бы избежать?

Рошфор: Неподобающими и предосудительными граф де Рошфор посчитал отговорки Росси и его явственное желание пойти на попятный, и потому счел нужным поймать того на слове и настоять на визите в ridotto. Черт возьми, мало ли в Венеции французов; никак не меньше, чем подданных Его католического величества. – О том, что к лицу или не к лицу моему званию и положению, сударь, отныне предоставьте судить и беспокоиться мне, – граф решительным жестом отмел опасения секретаря, – а также обо всем прочем, что касается разрешения этой интриги. Если мне не изменяет память, вы ведь именно этого добивались, когда писали письмо во Францию, синьор Росси? – с вкрадчивой мягкостью заметил он вскользь. В разнообразные секретарские обязанности, вероятно, вменялось умение читать между строк и искусство различать нюансы в устном обращении вышестоящих, поэтому Росси, оставив попытки вразумить гостя, скованно поклонился. – Да, господин граф, – отозвался он с непривычной краткостью и поспешил выйти. Едва за итальянцем затворилась дверь, и раздались его торопливо удаляющиеся шаги, Рошфор перевел взгляд на бретера. – Прошу вас, не сдерживайтесь, де Ронэ, – предложил он, усмехаясь, – иначе вы явите свою откровенность в самый неподходящий момент.

Теодор де Ронэ: Теодор не сумел подавить ответную улыбку и, вернув томик на полку, подошел к графу. – Никак не могу научиться молчать, – пожаловался он. – Но каков мерзавец! Если вы взяли меня с собой, чтобы избавиться от него, я с удовольствием обяжу вас сию же минуту. Произнося эти слова, бретер покривил душой: не верил он, что все окажется так просто. У женщины, синьоры Чинкве, похоже, было некое письмо, угрожавшее аббату, в доме которого они находились. Росси явно ждал от них каких-то действий, так же явно – не убийства самого аббата. Не рассчитывал же он, что французы освободят его покровителя от компрометирующей его связи? Это было бы чересчур! И при чем тут испанцы?

Рошфор: – Не в этот раз, – совершенно серьезно ответил Рошфор на это легкомысленное предложение. Привычка бретера, не рассуждая и не раздумывая, решать любой вопрос при помощи оружия, казалось, ничуть не смущала графа; тон его голоса и выражение лица, без тени улыбки, подразумевали, что в другой раз и ответ вполне может оказаться другим. Гибким движением он поднялся из по-венециански вальяжно разлапистого кресла и отступил к камину. Пляшущее пламя подчеркнуло резкость черт Рошфора, прибавляя возраст и позволяя угадать в складке у рта бремя малоприятного опыта. – Росси, конечно, мерзавец, – устало согласился он с хлестким определением де Ронэ. – Однако свершившееся или готовящееся предательство чаще всего выявляется при помощи таких вот негодяев, держащих нос по ветру и способных учуять в других гниль, подобную собственной.

Теодор де Ронэ: Теодор проводил Рошфора задумчивым взглядом. Внезапная перемена в графе поразила его, смутно намекая на то, что это отвратительное дело было для того лишь еще одним в череде подобных, столь же неприглядных. – Предательство? – повторил он, начиная понимать. Вот, стало быть, в чем Росси обвинял своего патрона! Но почему тогда он опасался подтолкнуть к испанцам женщину? У которой почему-то было угрожающее аббату письмо. Можно было спросить. И, может быть, даже получить ответ. Но он этого не хотел. Шпагу грязью не марают. Не суйтесь, если честь вам дорога, В политику. По старому присловью, Рука, дерьмо стирая с сапога, Испачкается – хорошо, коль кровью. Залпом он выпил вино, от которого отказался граф – терпкое, вяжущее десны, со слабым привкусом прели. Вполне под стать тому, кто его наливал. – Скажите, – решился он наконец, – что этот негодяй написал в Париж? Дело было не в том, что Рошфор ему нравился, что вызывал к себе невольное уважение, и даже не в том, что выручил его по дороге сюда. Но отказываться знать, уступая другому право решать – было в этом что-то от трусости. «Раньше вы задавали заказчикам вопросы. Теперь перестали?».

Рошфор: Граф помедлил, глядя на огонь в камине, прежде чем ответить. В его распоряжении было всего несколько минут, чтобы посвятить де Ронэ в суть дела, и еще меньше – чтобы решить, сколько тому надлежит знать, и насколько детально. Однако граф де Рошфор умел решать быстро. – О том, что аббат был неосторожен и глуп, – после короткой паузы произнес он. – Неосторожен, когда написал компрометирующее себя письмо англичанке, и глуп, когда впоследствии поддался вульгарному шантажу от итальянки. А поскольку аббат в прошлом не единожды зарекомендовал себя хорошим другом Франции, – циничная усмешка приподняла уголки его губ, – Франция теперь сильно опасается потерять… дорогого друга. Поэтому я… поэтому мы здесь. Вполоборота Рошфор повернулся к бретеру, с любопытством наблюдая за ним. Де Ронэ впервые поинтересовался целью их путешествия, причем граф был готов биться об заклад, что не такт и не скромность помешали тому задавать вопросы раньше.

Теодор де Ронэ: – Но предательство?.. Неосознанно мальчишеским жестом Теодор сам зажал себе рот рукой: не случайно Рошфор об этом промолчал! Когда это произошло: с письмом англичанке или в ответ на вымогательство венецианки? Которую, кстати сказать, появление французов могло почему-то толкнуть в объятия испанцев. Одних московитов еще не хватает в этом городе! И ведь речь шла не о том, чтобы покарать предателя, но о том, чтобы освободить его от нависшей над ним угрозы – как? Теодор видел только один путь, который ему решительно не нравился. И ведь мерзавец-Росси явно это предвидел, а стало быть, и вправду оказал услугу своему покровителю. Хорошему другу Франции, Пресвятая дева! Шпиону, не иначе. Такому же двуличному негодяю, как его секретарь. Бретер с чувством выругался.

Рошфор: – Нередко предательство – это следствие малодушия или опрометчивости, а не осмысленного выбора, – пожал плечами Рошфор; моральный облик аббата заботил его мало, и лишь в той части, которая влияла на лояльность Пианези Его Высокопреосвяществу. Растерянность и негодование бретера напомнили, что тот, несмотря на свой зловещий опыт, был еще молод и, как свойственно молодости, прямолинеен и в действиях, и в оценках. Назвав Росси негодяем, тем не менее де Ронэ не усомнился в правдивости высказанных им обвинений. – Однако, в нашем распоряжении пока лишь слова господина секретаря, – с подчеркнутым хладнокровием продолжил Рошфор, намеренно упуская из рассказа неточности в донесениях аббата французским «друзьям», при помощи которых Росси удалось посеять зерна недоверия к своему патрону. – Признаться, мне любопытно поглядеть на таинственную монну Джованну, и тем любопытнее, чем меньше синьору Росси в неустанном попечении о всеобщем благополучии хочется нас сопровождать в ridotto, – с уже нескрываемой иронией заключил граф.

Теодор де Ронэ: – Черт! – пробормотал бретер, чувствуя, что краснеет, и бросил на собеседника подозрительный взгляд. Ничто в лице графа не указывало на насмешку над кем-либо кроме Росси, но Теодора это не разубедило. – Я не верю, что предателем можно стать случайно, – сказал он. Не потому, что и в самом деле в это верил, но потому что иначе оставалось только вслух обозвать самого себя дураком. Аббат, хоть и предавал свою родину, мог быть предан своим «хорошим друзьям». Или, что вернее, не видеть нужды их обманывать, не исключая такую возможность в будущем. Потому что в глубине души был ничем не лучше своего секретаря. Можно ошибиться, сделать глупость, допустить неосторожность – но затем всегда следует выбор. Аббат его сделал, когда начал оказывать услуги Франции. И Рошфор, судя по всему, отлично понимал, с кем он имеет дело: понимал, что обвинение могло оказаться истинным. Но и Росси ведь действительно попытался отговорить их! Кем же надо быть, чтобы все это видеть? – А вы… Граф, вы хоть кому-то доверяете? – Уже произнеся эти слова, Теодор понял, что в очередной раз упустил случай промолчать. – Нет, не отвечайте. Мне не следовало спрашивать.

Рошфор: На краткий миг улыбка смягчила лицо Рошфора, улыбка искренняя, без следа желчи или цинизма. Горячность молодого человека позабавила его, но, пожалуй, на снисходительность такого рода тот мог и обидеться. И за наивным, на первый взгляд, вопросом, могло скрываться стремление, осознанное или нет, прояснить отношение к себе самому. – Почему же нет? Лучше мне ответить, сударь, чем вы вообразите мой возможный ответ, – возразил он, с умыслом смещая акценты в заданном вопросе с собственного характера на злобу текущего дня. – Доверяю. Здесь, в Венеции, я доверяю вам, – взгляд Рошфора посуровел; он не уточнил, что это доверие зиждется на непрочном основании связывающего их общего дела и заведомой отдаленности де Ронэ от всех участников интриги. Однако граф не вполне покривил душой: в его понимании доверие было тесно связано с преданностью и верностью, являясь неотъемлемой их частью.

Теодор де Ронэ: – О, вы сказали бы Росси то же самое, – рассмеялся Теодор, возвращая опустевший бокал на столик и переходя назад к книжному шкафу. – И господину аббату, я думаю, тоже. Высказанный им скептицизм, однако, был показным, и не потому, что он мысленно повторил рассуждения Рошфора. Но кому же доверять, если не дворянину, соотечественнику, слуге того же господина – наконец, человеку, с которым делил тяготы неприятного путешествия? Теодору так же не пришло бы в голову подвергать сомнению речи своего спутника, как и усомниться в свидетельстве собственных чувств. Росси был безусловным мерзавцем, Пианези – вероятным, а вот кем была неведомая монна Джованна, оставалось узнать. – Но – карты сданы, сыграем, – подытожил он. – Хотя у меня опять ни гроша.

Рошфор: Граф де Рошфор еще не был знаком с поразительной способностью бретера сорить деньгами едва ли не быстрее, чем те стекались в его кошелек, и потому затруднение де Ронэ показалось ему легко разрешимым. – Не беспокойтесь об этом, – бросил он с равнодушием человека, редко испытывающего нужду и еще реже вынужденного ограничивать себя в действиях по столь малозначительной причине; даже ненавистники кардинала не вменяли ему в вину грех скаредности. – И к слову об откровенности… – Рошфор сардонически усмехнулся. – Росси и господин аббат ни за что не осмелятся спросить то, что спросили вы, де Ронэ, поэтому никогда не получат того же ответа. Эпизод завершен



полная версия страницы