Форум » Предыстория » Все зло от книг. 3 апреля 1623 года, Париж » Ответить
Все зло от книг. 3 апреля 1623 года, Париж
Теодор де Ронэ:
Ответов - 47, стр:
1 2 3 All
Теодор де Ронэ: – Анна, – голос Теодора сорвался. Не глядя он рывком отдернул занавеску и сел, почти упал на подоконник, сам не зная потому ли, что у него подкашивались ноги, или потому, что так он преграждал ей выход. Впрочем, ничто не мешало ей отодвинуть засов на двери… но она еще была здесь, и он не поднимал на нее глаз, потому что опасался не совладать с собой. – Вы же не боитесь меня. Не боитесь, что я причиню вам зло. – Он раскрыл перед собой пустые руки. – Вы же знаете, я сделаю все, что вы хотите. Как вы хотите. А еще он был уверен, что добьется того, чего желал, если не сегодня, то завтра, если будет жив и если не наделает глупостей.
Анна де Сент-Омон: Все, что она хочет… Анна в смятении прикусила нижнюю губу. Уверения бретера отнюдь не успокоили ее, поскольку главное зло и главная опасность заключалась именно в ее желаниях, а не в угрозе насилия. Не сомневаясь, что сумеет справиться с Теодором, мадам де Сент-Омон сомневалась в ином. – Знаю. Поэтому и боюсь, – откровенно сказала она без какого-либо жеманства или кокетства. С самого начала, с момента их первой случайной встречи, ей не следовало соглашаться ни на что, не должно было поступать так, как она поступала – и вовсе не потому, что Анна не понимала или не сознавала последствий. Отчего, почему в одном случае признаний в любви оказалось недостаточным, чтобы полностью забыть об осмотрительности и осторожности, а в другом нет? Комната невелика, еще пара шагов, и она окажется у двери. Но Анна не сделала ни одного.
Теодор де Ронэ: - Меня? - совершенно искренне удивился Теодор. Иногда откровенность бывает чрезмерной. Такого рода понимание ему было попросту недоступно. - Или... Он бросил быстрый взгляд через плечо. - Вас никто не видел. Всякие соседские кумушки глазеют на улицу, а не в сад, а к печатне вы стояли спиной, я за этим следил... И потом, у вас был капюшон, издалека вашего лица не разглядеть. А эту комнату я снял у родственницы старшего мастера мэтра Себастьена, так что он тоже не будет болтать.
Анна де Сент-Омон: – Не вас, – Анна покачала головой и слабо улыбнулась. По счастью, Теодор не просил подробного ответа. Она не смогла бы ничего сказать. Или же сказала бы слишком много. Его же слова объяснили ей большее, чем он думал. Неусыпная забота о сохранении тайны, заранее снятая комната… Сама Анна не тревожилась ни о чем в силу отсутствия опыта подобных тайных встреч, и теперь естественная благодарность смешивалась с неприятным удивлением. – Вы на редкость предусмотрительны, сударь, – тихо произнесла она с оттенком осуждения и досады.
Теодор де Ронэ: Теодор вскинул голову, разом задетый и смущенный. Понял он сразу, хотя до сих пор имел дело только с женщинами старше себя, для которых подобные предосторожности были столь же естественны, как дыхание. «А вы предпочли бы, чтобы я об этом не подумал?» Каким-то образом он сумел не произнести эти слова вслух. Будь он поопытнее, он поискал бы утешение в мысли, что она ревнует его к прошлым связям. Еще неделей ранее – просто растерялся бы. Но дружба с Брешвилем, пусть и недолгая, уже научила его если не читать чужие души, то различать очертания букв. В чем было дело? В том, что он решил за нее, или в том, что поспешил решить? И как оправдаться? Впрочем, лгать он все равно не умел. – Анна. – Это прозвучало слишком тихо, и он повторил: – Анна, вы знаете, я люблю вас. Кем бы я был, если бы позволил себе вас скомпрометировать? Я готов быть почтителен с вами как с ангелом, спустившимся на землю, но не сердитесь же на меня за то, что я позволяю себе стряхнуть с ваших ног прилипшую к ним грязь. Преодолев за время этой защитительной речи разделявшие их несколько шагов, Теодор опустился на колени и действительно коснулся пальцами – не выглядывавшей из-под платья туфельки, на которой, благодаря его заботам, их прогулка не оставила ни пятнышка, но обутой в нее ножки.
Анна де Сент-Омон: – Я не сержусь, – вздохнула Анна и не солгала. Среди чувств, владевших ею, не было гнева, разве что чуть-чуть и не дольше мгновения. Месье де Ронэ прав: невнимание к ее удобству и репутации должно было задеть ее сильнее, нежели угаданная опытность. Однако она ничего не могла с собой поделать. Анна изумленно ахнула, когда Теодор склонился перед нею на колени, и она ощутила его прикосновение. То, что он сделал или не сделал, внезапно стало неважным. Кровь, только замедлившая свой бег под властью неприятных открытий, вновь со жгучей стремительностью заструилась по венам. Кажется, он что-то спросил; кажется, ей нужно что-то ответить. – Вы лукавите или бессовестно мне льстите, – быстро проговорила она, жалея, что не может видеть его лица, затененного полями шляпы. – Ангелы не нуждаются в защите своего доброго имени.
Теодор де Ронэ: От растерянности – к надежде, от надежды – к уверенности. И что с того, что несколько мгновений назад маятник качнулся в обратном направлении? – Когда они спускаются на землю, нуждаются. Слова ничего не значили, только ее чуть задыхающийся голос, сияние в ее глазах. Пальцы Теодора скользнули по шелковому чулку вверх, к щиколотке.
Анна де Сент-Омон: Слабый возглас протеста почти беззвучно слетел с губ Анны. Месье де Ронэ мог называть ее ангелом, однако обращался с нею совершенно иначе. Колени ее ослабели, и чтобы сохранить равновесие, она была вынуждена опереться на плечо Теодора. Ловушка захлопнулась, но вместо страха она испытывала тревожное возбуждение. – И многих вы встречали, сударь, чтобы говорить так уверенно? Ей показалось невыносимым в эту минуту не видеть его взгляда. Анна сделала движение левой рукой, и широкополая шляпа бретера очутилась на полу. В качестве извинения или воздаяния (или же не удержавшись от искушения) она невесомо провела по завиткам темных волос у шеи.
Теодор де Ронэ: Одна рука Теодора обняла колени Анны под платьем, а другая скользнула по расшитому золотом шелку, обхватывая ее бедра. – Ни одного, – выдохнул он, дрожа всем телом. Притянул ее к себе и прижался на миг щекой к мысу ее корсажа, прежде чем подняться на ноги. В следующее мгновение его губы запечатали ее рот жадным поцелуем, как если бы она одна могла вдохнуть воздух в его легкие, как если бы и самый ток крови в его жилах остановился бы, не подгоняй его биение ее сердца. Такого чувства не вмещает грудь. Легкое как перо касание ее пальцев сводило с ума. В душе иному не осталось места. Ни в душе, ни в мыслях. Там, где их тела соприкасались, он словно обнимал огонь. Выскользнув из ее волос, позабытая веточка боярышника ангельским пером спорхнула на пол.
Анна де Сент-Омон: Женская ладонь, упиравшаяся в плечо молодого человека, напряглась, отталкивая в инстинктивной попытке защититься, но миг сопротивления длился недолго. Казалось самым естественным раскрыть губы под алчным напором; позволить приблизиться, покорно уступая мужской силе и утверждая над той свою собственную власть. Он спрашивал, она отвечала. Минуту назад у нее был выбор – так Анна думала, так обманывала себя и свою совесть, но сейчас понимала, что выбор был ею сделан раньше, сотней мелочей, которыми она слепо пренебрегала, не придавала значения. Подобно тому, как в густом тумане легкий шаг в сторону все дальше и дальше увлекает по неведомому пути в неизвестность. И когда поцелуй прервался, сгорел в неровном сбитом дыхании, Анна не отстранилась. – Все, что я хочу? – напомнила она обещание, прежде чем первой вновь коснуться губ Теодора.
Теодор де Ронэ: Посреди жара – холод. На мгновение в глазах защемило, и мир помутнел, будто подернувшись тончайшей корочкой льда. В ее взгляде плескалась расплавленная бирюза, трепетавшее на его губах дыхание опьяняло, но слова разили как шпага. А если она скажет – отпусти? Будь не моей – но только рядом будь. Пустые речи. Невозможно, немыслимо. – Все, – прошептал он, но ответ утонул в поцелуе. Когда они вновь вынырнули, задыхаясь, когда ставшее было безнадежным объятие разомкнулось, когда сослуживший свою службу плащ соскользнул к ее ногам, рука Теодора нащупала узел шнуровки у нее на спине, потянула. От часа оставалось еще довольно времени. Губы коснулись плеча у самой линии кружев. Сухой вкус шелка, жаркая соль ее кожи. – Ф, – выдохнул Теодор, кончиком языка вырисовав букву. – А теперь – Р.
Анна де Сент-Омон: Сердце пропустило удар, воздух застыл в горле горячей густой патокой, но через миг Анна все же смогла вздохнуть свободней, когда тугая шнуровка послушно подалась под мужской ладонью, оказавшейся на удивление искусной в распутывании хитросплетений дамского наряда. Не сразу она поняла, что освобождена от тесных оков, безжалостно стягивающих женский стан в угоду моде – лишь когда кружева отступили перед поцелуями, обнажая плечи, и на ее коже смешалось дуновение холода и обжигающие прикосновения. «По стихотворению на каждое из имен…» Тогда букв было чересчур много, теперь недостаточно. Она бы рассмеялась, если б сумела сохранить эту ускользающую мысль в пучине нахлынувшего желания, начинавшего петь созвучно желанию мужчины. Вместо слов ее руки, задев жесткую ткань камзола, смяли воротник рубашки, удерживая, прося, приказывая.
Теодор де Ронэ: Когда-то давно одна высокоученая дама из числа его знакомых сравнила мужчину, раздевающего свою любовницу, с Саломеей, танцующей танец семи покрывал. И с тех пор Теодор вспоминал об этом всякий раз, как его руки оказывались в тесном тепле между женским телом и льнущей к нему одеждой. Ладони, легко скользящие от плечей к локтям, увлекая за собой согретый будто июльским полуднем шелк. Шелест сползающей ткани, смятой чересчур нетерпеливым движением. Четыре руки, которые она разделяет, отражающие одна другую на талии, затем на бедрах. Шуршание, жаркий шепот, короткий смешок, и он сцеловывает улыбку с ее губ. Надо бы сочинить что-нибудь о Саломее и семи праведниках.
Анна де Сент-Омон: Погибла, погибла… Но вместо справедливого ужаса Анна испытывала упоение и дурманящий восторг. Не может быть названо дурным то, от чего так хорошо. Удары ее сердца, подхваченные в унисон другим, бьющимся рядом, заглушили прочие звуки внешнего мира, и не было сейчас зеркала, в которое Анна желала бы смотреться больше, чем взор мужчины, потемневший от ее близости. Как не было для нее более стыда, сгоревшего в опалившем ее пламени, поднимавшего со дна души ли, из глубин ли плоти сладчайшую темную муку, жажду, от которой пересыхали губы, ища живительный глоток воздуха и находя его на чужих устах. Узкая ладонь скользнула по вороту, пуговицам камзола, и следом за ней вторая – устраняя еще одну преграду между любовниками, и неровное биение сердца будто переместилось в кончики пылающих пальцев. – Скажи, что никого не любил раньше… – она ревниво и неосторожно желала уверений не меньше, чем ласк.
Теодор де Ронэ: «Заключенный колодезь, запечатанный источник…» – Никогда, – три слога, от виска до ямочки между ключицами. Никогда – так, когда к желанию примешивается нежность. И, едва осознанная, облачается в мысль. Звезда моя путеводная, нет меня больше без тебя, как нет пути без цели, как нет речи без голоса. С трудом оторвавшись от нее, он отступил на шаг. Неловкими от страсти пальцами расстегнул перевязь. Шпага тяжело ударилась об пол. Торопливо развязанный пояс отправился следом, змеей сползая на корсаж сброшенного платья. Срывая с себя колет, срывающимся голосом, то хриплым, то почти не слышным: Такого чувства не вмещает грудь, В душе иному не осталось места: Бесчестно будь моею или честно, Или не будь – но только где-то будь. Слова, сплетающиеся сами собой, как его пальцы вплелись в ее волосы, когда, словно в танце, он снова шагнул к ней и два тела опять прижались друг к другу, разделенные теперь только батистом и полотном.
Анна де Сент-Омон: Откликаясь на призыв, женские губы на выдохе произнесли его имя. Изменчивые и непрочные клятвы, так легко слетающие с языка в момент страсти и еще легче забываемые впоследствии, сейчас обладали нерушимостью обета и неотвратимостью смерти. Недаром любовь признается за недуг, лекарство от которого заключено в самом ее предмете. Оглушенная, затерянная в водовороте чувств, Анна находила убежище и опору лишь в кольце обхвативших ее рук, ощущая, как земная твердь, разверзнувшись, уплывает у нее из-под ног. Вдыхая запах разгоряченной кожи, все жарче и жарче отвечала она на поцелуи, и казалось, что уже не жаждущий жадно припал к источнику, а сама вода торопится перелиться через край навстречу нетерпеливым устам.
Теодор де Ронэ: Потревоженная неловким движением рана некстати напомнила о себе, и Теодор, пряча невольную гримасу в золоте волос Анны, внезапно понял, что ни одно ее прикосновение не причинило ему боли – как если бы она знала его тело лучше, чем он сам. Знала и берегла. Не веря, он чуть отстранился, впиваясь изумленным взглядом в ставшее вдруг бесконечно загадочным лицо возлюбленной. – Анна… Он снова притянул ее к себе, уже не спеша, уже не сомневаясь, смутно начиная осознавать, что нет более нужды ни отнимать, ни красть, ни выманивать – что и она стала своим же даром, и он себе не принадлежит. «Глаза твои голубиные под кудрями твоими…» Зацепившаяся за шпильку сорочка на миг оборотила солнце ее локонов лунным сиянием, ангельскими крыльями повисла у нее за спиной – и соскользнула ей под ноги. – Тебе же будет холодно, – опомнился он. – Какой я дурак! Одной рукой привлекая ее к себе, другой он сорвал с кровати покрывало.
Анна де Сент-Омон: Анна тихо рассмеялась. Холодно? Он верно шутит. Ее тело и душа трепещут сейчас вовсе не от холода. Однако проявленная забота тронула не меньше страстных признаний, развеяв остатки недоверчивой робости. Лаская, она провела правой ладонью по щеке бретера, запутавшись в повлажневших темных завитках волос у виска и случайно задев повязку, пересекающую его лицо. Поддавшись минутному любопытству и в уверенности, что в его внешности ничто не сможет смутить ее, Анна потянула за черную ленту… Увечья не было. Заблестевшим взором она внимательно рассматривала изменившиеся черты, не выказывая ни капли удивления. Столь много было произнесено и позволено между ними, что места для удивления не оставалось. – Так лучше, – серьезно сказала она, касаясь век Теодора в легком, почти невесомом поцелуе.
Теодор де Ронэ: Какие-то смеялись, какие-то возмущались, но ни одна из его женщин, приподнимая повязку, не ожидала увидеть под ней глаз. Анна – как будто знала. – Лучше, – почти беззвучно согласился Теодор и прижал ее к груди. Стук ее сердца отдавался ли в его венах, или их обоих била одна дрожь? Он разомкнул веки, но перед глазами сияли два багровых солнца, словно ее поцелуи продолжали гореть в воздухе перед ним. Неверная траектория одежды, протянувшаяся от сброшенного первым плаща до их ног, показалась ему вдруг вопросительным знаком. Ставя точку, он шагнул к кровати, увлекая с собой Анну. Ты в темноте не озаряешь путь, Но создаешь: так в Вифлеем не крест, а Звезда вела; так без руки нет жеста, Без вдоха – звука, и мне не вздохнуть И нечего сложить к твоим ногам Помимо слов и дел – ведь я и сам, Душа и плоть, от сердца до клинка Принадлежу тебе, как кожа, как Ночной кошмар, и, право, не мечты Во мне сбываются: я – это только ты.
Анна де Сент-Омон: Анне чудилось, что неодолимое течение затягивает ее на глубину, из которой нет спасения, и в то же время – что этот стремительный соленый поток проносится не вовне, а внутри и сквозь нее вместо привычного плавного бега крови. Распахнутый над ними полог был небом со всеми неисчислимыми мириадами звезд, смятые простыни – травой неоскверненного райского сада, мужчина рядом с ней первым и единственным на этой земле, и свершалось сейчас первое грехопадение… Но утихала буря, смирялись поднятые темные воды, растворяясь в мягком сиянии апрельского утра. Сомкнув ресницы, Анна ловила последние отзвуки умолкнувшей мелодии, в которой она сама была и лютней, и музыкой. Тихо вздохнув, она открыла глаза. В ленивой истоме подняла руку и подушечками пальцев обвела контуры лица Теодора, словно ей недоставало зрения, чтобы запечатлеть в памяти резкие острые черты. Затем женская ладонь скользнула вниз, к груди, и под распахнувшейся рубашкой нащупала шероховатость повязки, скрывающей ранение. – Безрассудство… – произнесла она снова, но на этот раз голубые глаза лучились весельем и нежностью. Безрассудной оказалась и сама Анна, однако о том не жалела.
полная версия страницы