Форум » Предыстория » Все зло от книг. 3 апреля 1623 года, Париж » Ответить
Все зло от книг. 3 апреля 1623 года, Париж
Теодор де Ронэ:
Ответов - 47, стр:
1 2 3 All
Теодор де Ронэ: Первый понедельник апреля 1623 года в Париже выдался солнечным, но ветреным, и Теодор, взбегая по ступенькам к двери церкви Сен-Жак дю О-Па, вынужден был придержать свою шляпу рукой. Учтиво посторонившись, чтобы пропустить покидавшую храм пожилую даму в черном, он бесцеремонно протолкался через сопровождавшую ее небольшую свиту из приживалки и двух горничных, и остановился едва ли не на самом пороге. Служба уже закончилась. Двое из немногочисленных прихожан отходили от чаши с освященной водой. Несколько задержались у исповедальни. Еще одна дама беседовала со священником, а другая, при виде которой его сердце пропустило удар, как раз вручила молитвенник служанке и повернулась к выходу. Бретер отступил в тень. Лишь когда графиня оказалась совсем рядом, он сорвал с головы шляпу и поклонился. – Боюсь спросить, мадам: вы ждали меня сегодня или не ждали? Стук его сердца, когда он распахнул перед ней тяжелую дверь, заглушил, казалось, даже скрип несмазанных петель.
Анна де Сент-Омон: Утреннее солнце из пронзительной синей выси щедро плеснуло горячим золотом в глаза, расцветив и грязную мостовую, и серые каменные стены старой церкви. Таким утром легче, нежели мрачной и холодной ночью, верилось в красоту и соразмерность путей господних и в то, что неразумные и грешные его создания, несмотря на свои неразумие и грехи, не будут обделены божьей милостью и прощением. Голос, раздавшийся столь неожиданно и близко, заставил мадам де Сент-Омон вздрогнуть и стыдливо опустить ресницы, чтобы спрятать сверкнувший нескромной радостью взор. Ждала ли? С вечера и бессонной ночи, источенной беспокойством и раскаянием, она едва ли вспоминала о месье де Ронэ. Опрометчивость ее поступка по отношению к графу в воображении Анны с каждым часом многократно возрастала и грозила неисчислимыми бедами: не была ли ее откровенность с Матье куда худшим предательством Рауля, чем плотская измена? В конце концов, прелюбодеяние, покуда о нем не догадывается муж, ничем ему не вредит, но раскрытые женой тайны могут стоить графу де Сент-Омону положения, а то и свободы или жизни… От супруга мысли графини плавно перетекали к шевалье де Брешвилю, где ей тоже нечем было утешить муки своей совести. Немудрено, что под вечер Анна слегла с непритворной головной болью и забылась тяжелым сном лишь перед рассветом. Теперь же, услышав насмешливое приветствие, она уверилась, что все же ждала; солнце засияло ярче, от ветра дохнуло не холодом, а весенней свежестью. Близость Теодора стала настолько сродни ей, что Анне не нужно было постоянно вызывать в памяти его образ, чтобы не отдалиться и не забыть о нем. Анна улыбнулась и протянула бретеру руку. – Опасаюсь ответить, чтобы так или иначе не польстить вашей гордыне, сударь, и тем самым способствовать греху в храме божьем.
Теодор де Ронэ: Две руки соприкоснулись, и по телу Теодора пробежала жаркая волна. Шагнув навстречу Анне, он поднес к губам тонкие пальцы, по очереди целуя каждый из них. В сиянии апрельского утра она казалась ему сотканной из тепла и света, но не ангелом – хвала деве Марии! Вовеки ангелу не вспыхнуть тем огнем, что сжигал его изнутри. – Моей гордыне, мадам? Когда я ваш самый покорный раб? Он увлек ее за собой, на ходу сунув Луизон четверть экю. – Твоя госпожа отправляется в книжную лавку, ты можешь найти ее там через час. – Он снова повернулся к возлюбленной. – В тот раз вы пообещали мэтру Себастьену приобрести у него книгу. Я позволил себе сдержать слово за вас. Если он и был не уверен в ее ответе, по его улыбке этого никак нельзя было сказать.
Анна де Сент-Омон: Легкая краска смущения выступила на щеках Анны при упоминании о лавке мэтра Себастьена и первой случайной встрече с де Ронэ, но колебалась она недолго. После омраченного зловещими тайнами воскресного утра церковь Сен-Жак дю О-Па перестала казаться мадам де Сент-Омон надежным убежищем. Но в эту минуту она не желала вспоминать, не желала тревожиться, спрашивать, не разболтал ли ненароком Теодор секрет ее мужа кому-нибудь еще. – Ступай! – с рассеянной небрежностью одним словом графиня разрешала камеристке принять подарок и отсылала ее прочь. Ладонью, все еще горевшей от дерзкой и восхитительной ласки, она поправила на белокурых локонах капюшон плаща, темно-сизым цветом предгрозового неба выгодно оттенявшим прозрачную голубизну глаз. – Вы купили у него книгу, сударь? – простодушно поинтересовалась Анна, лукаво улыбаясь уголком рта. Покорность – последнее, что приходило на ум при взгляде на бретера или при беседе с ним. Опасность, вот то слово, которое следовало назвать первым. Мадам де Сент-Омон не забыла о риске, которому неосторожно подвергла свою добродетель вчера, однако книжная лавка показалась ей вполне респектабельным местом для свидания, а утреннее время суток достаточно безопасным.
Теодор де Ронэ: С самым серьезным видом Теодор наклонил голову, но не смог совершенно притушить лукавый огонек во взгляде. Одно касание пальцев – и он уже не сомневался в успехе. И потому четыре квартала, отделяющие церковь Сен-Жак дю О-Па от лавки под золоченой вывеской с тремя аистами, он вел себя так благонравно, что даже записная скромница не нашла бы, к чему придраться. Не сравнивал ее глаза с небесами, не уверял, что ее волосы сияют ярче солнца, не пожимал украдкой лежавшую на сгибе его локтя ручку. Даже в повести о забавном приключении трех итальянцев и одного провансальца в Падуе, которой он поделился с ней на пути, не было ровным счетом ничего предосудительного. И вместе с тем ни одна женщина, встретив такой взор, услышав такой голос, ни на миг не усомнилась бы в его чувствах. Что бы он ни говорил, думал он об одном. Когда он распахнул для нее дверь лавки, самый воздух, которым он уже почти не мог дышать, расплывался золотым маревом, трепещущим в такт с его отчаянно колотящимся сердцем. Тихий голос мэтра Себастьена развеял наваждение, и Теодор сумел ответить на приветствие, улыбнуться и принять из рук книготорговца небольшой томик. – Мадам. Этот перевод сделали для королевы. Пусть он будет для вас лучше оригинала. Когда-то он намеревался пересказать ей повесть о терпеливой Гризельде. Теперь… Любая другая подошла бы лучше. Перевод «Декамерона» с итальянского был выполнен Антуаном Ле Масоном для Маргариты Наваррской. Более ранний перевод Лорана де Пьерфе был сделан с латыни.
Анна де Сент-Омон: – О, благодарю вас… – Анна взяла в руки «Декамерон» и неспешно перевернула несколько страниц. До розового ушка с раскачивающейся грушевидной жемчужиной словно издалека долетал их шелестящий шепот. Каждая книга имеет свой бумажный голос, так говорила ее матушка, однако Анна подумала, что это издание для нее никогда не обретет собственное звучание, как и касание выделанной кожи переплета останется в памяти связанным с другим неосторожным прикосновением. Весь путь до лавки, за исключением нескольких взглядов и жестов, месье де Ронэ держался почти безукоризненно, как и безупречны были избранные им темы для беседы, тем не менее мадам де Сент-Омон ни на миг не удавалось почувствовать себя свободно и безопасно. Будто ступала она не по твердой каменной мостовой, а по шатким мосткам над бегущей ледяной водой. – Мэтр, я не буду привередливей Ее Величества, – улыбнулась Анна книготорговцу, давая понять, что на сей раз тот не останется внакладе.
Теодор де Ронэ: Мэтр Себастьен, явно не ожидавший от дамы такого ответа, еле слышно пробормотал что-то невнятное. Теодор остановился за спиной Анны, вдохнул аромат ее волос и через ее плечо заглянул в книгу, открытую сейчас на новелле о соловье. Щека, оказавшаяся рядом с его щекой, так близко, что он чувствовал ее тепло, не окрасилась румянцем – стало быть, она перелистывала страницы, не читая, а значит… Руки бретера скользнули от ее плечей вниз, мягко легли на тонкие пальцы и закрыли книгу ее же руками. С усилием он разомкнул объятие и весело глянул на мэтра Себастьена, смотревшего на них с очень странным выражением на лице. – Вы знаете, мадам, что наш достопочтенный хозяин – не только книготорговец, но и печатник? Вы же позволите мне, милейший, показать даме, откуда берутся книги? Бретер не сделал ни малейшей паузы перед последним словом, но мэтр Себастьен все равно побагровел. – Я не думаю, сударь… – Зря — говорят, полезное упражнение. – Теодор настойчиво потянул Анну в недра лавки. – Почти такое же полезное, как позы Аретино. Вы же и гравюры печатаете, милейший? – Нет, – пробормотал ошеломленный книготорговец. – То есть… Особую пикантность ситуации придавало то, что мэтр Себастьян издавал, в основном, религиозные книги. Разоткровенничавшись вчера, он признался, что перевод Акончо был ему нужен как раз для отцов-иезуитов – и теперь его можно было поддразнивать с полной безнаказанностью.
Анна де Сент-Омон: – В самом деле? – пробормотала мадам де Сент-Омон без особого интереса к достижениям почтенного мэтра. Содержимое лениво переворачиваемых страниц ускользало от рассеянного внимания Анны, сосредоточенном совсем на ином предмете, и потому она не заметила своего промаха. Румянец, который должен был вспыхнуть на щеках от нескромности итальянского новеллиста, заалел от прикосновения мужских рук к ее рукам; прикосновения одновременно и небрежно-мимолетного, и властного, словно Теодор уже заполучил право распоряжаться ею. «Зачем вам книги?» – жарким воспоминанием полыхнуло в голове Анны, и не глядя, она положила отяжелевший томик «Декамерона» на стол, не доверяя ослабевшим рукам. Она с неясным подозрением посмотрела на бретера и заново, более пристально на книготорговца. Право, при немногословных ответах о своем уважаемом ремесле бедный мэтр Себастьен был чересчур взволнован. – Здесь действительно есть печатня? – уже с большей заинтересованностью и пристрастием спросила Анна. Возможно, месье де Ронэ и вправду желал всего лишь развлечь ее, а дьявольский насмешливый огонек во взоре был данью характеру, или же предвкушением украдкой сорванных поцелуев. Она в смятении опустила глаза: еще недавно мадам де Сент-Омон не осмелилась бы и думать с такой легкостью о касаниях чужих, не мужниных губ.
Теодор де Ронэ: – Зачем бы я стал вам лгать? – удивился Теодор, увлекая Анну к задней двери лавки. Он мог бы добавить: «да еще когда это так легко проверить». Пальцы уверенно нащупали задвижку, петли скрипнули, и он подхватил молодую женщину на руки. – Здесь, однако, легко испачкать туфли. Проулок, в котором они оказались, для Парижа был неожиданно чистым, только бежавший по его середине ручеек был не грязно-бурым, а откровенно черным. Пройдя с десяток шагов вверх по течению, Теодор остановился у запертой на хлипкую калитку подворотни и опустил на землю свою драгоценную ношу. Как и следовало ожидать на четвертый день после ранения, на его лбу выступили капли пота, а лицо заметно побледнело. – Нам сюда. Все еще прижимая к себе Анну одной рукой, на всякий случай он положил другую на стену. Голова заметно кружилась, и не только оттого, что он только что обнимал свою возлюбленную.
Анна де Сент-Омон: Мадам де Сент-Омон сумела бы назвать сразу несколько резонов для лжи, но любой из них не делал чести ни мужскому роду в целом, ни месье де Ронэ в частности, поэтому она промолчала, а ответом послужило безмолвное и доверчивое согласие последовать за проводником к тайнам книгопечатания. Черный ручей, струившийся по проулку, вызвал в памяти недобрые имена рек, с берегов которых не бывает возврата, но поддаться суеверному страху и отступить или хотя бы помедлить Анна уже не могла, подхваченная сильными руками, и лишь крепче прижалась к плечу бретера. – Теодор..? Когда ее туфельки коснулись земли, она с тревогой вгляделась в бледное лицо спутника, но причину искала недолго: день назад де Ронэ не опроверг ее предположение о ранении, и нынешняя слабость стала новым подтверждением ее подозрений, и Анна рассердилась на это проявление мужского бахвальства. – Что за безрассудство! – воскликнула она. – Вы вполне могли показать мне печатню в другой день, сударь, не перенапрягая свои силы так глупо, еще не оправившись от ран. Она с трудом подавила инстинктивное желание в порыве гнева высвободиться из объятий Теодора, подумав, что тем самым еще сильнее навредит ему, и вздохнула: не стоило себя обманывать – склонность к неблагоразумным и безрассудным поступкам была одной из черт, что привлекали ее в бретере. Так стоило ли сетовать на то, что дождь течет вниз, а огонь обжигает. – Безрассудство… – вновь повторила Анна, уже без следа гнева, а со слабой укоризненной улыбкой. – Но все мои слова бесполезны, верно? Мы уже все равно здесь.
Теодор де Ронэ: «Сегодня мы живем, а завтра – кто предскажет?» Мимолетной лаской губы Теодора коснулись виска Анны. На миг обнимавшая молодую женщину рука привлекла ее ближе. Затем нехотя разжалась. Со вздохом бретер достал дагу, приобретенную накануне взамен той, что осталась в груди лодочника, и легким движением клинка поднял щеколду, запиравшую дверь с другой стороны. – Мадам, я вас обожаю. Вам следовало бы именоваться Софией, ибо вы не только прекрасны, но и мудры. Если бы я вправду был так безрассуден, как вы думаете, то я упал бы сейчас на колени и целовал бы следы ваших ног. Он потянул за железное кольцо, открывая путь в подворотню, в дальнем конце которой нежно сияла в солнечных лучах кипень цветущего боярышника. Смеялся он в первую очередь над самим собой – чувствуя себя куда безрассуднее, чем только что описал.
Анна де Сент-Омон: – Я думаю, что вы надо мной смеетесь, – строго проговорила Анна. – При крещении г-н Руссари доверил мою душу совсем другим небесным покровительницам, и среди них нет святой Софии. Потому мне никак невместно претендовать на мудрость, сударь. Одно мое присутствие здесь, с вами, служит тому неоспоримым доказательством, – покаянно признала она, однако образ кающейся грешницы был подпорчен усмешкой, затаившейся в уголках нежных губ. Ах, нетрудно сохранять благоразумие, если искушения, рассыпаемые на жизненном пути блестящей придворной жизнью, не трогают ни душу, ни сердце. Графиня де Сент-Омон мнила себя неуязвимой, но оказалась всего лишь по-буржуазному нелюбопытной ко вкусу запретного плода как такового. Сейчас Анна не чувствовала себя защищенной.
Теодор де Ронэ: Взяв Анну под руку, Теодор повел ее в подворотню. – Ваш батюшка, несомненно, ошибся, когда не нарек вас также и Софией, – заверил он. – Но назовите же мне другие ваши имена! Я напишу по стихотворению на каждое, вот так: Я за касанье ваших тонких рук Готов любою расплатиться данью, И за мгновенья краткого свиданья Мириться с бесконечностью разлук. Я не любил бы вас, лишь перестань я Собою быть; не я бы был то вдруг: Так вновь и вновь один родится звук Из тех же букв простого сочетанья: А – век не поднимался бы с колен. Н – и без вас весь мир – печаль и тлен. И отраженьем – та же буква Н, А вслед за нею (и зачем слова Иные?) существа и естества И вздох, и стон, и крик, и вызов – А! Восклицание, завершившее сонет, могло также быть вызвано и внезапным переходом из тени в ослепительный свет, когда они вышли в залитый солнцем садик.
Анна де Сент-Омон: Одному Создателю известно, отчего слова, нанизанные на нить рифмы, звучат убедительнее, чем низменная проза. Текучие, как вода, они находят путь сквозь любую преграду, возведенную на их пути рассудительностью и осторожностью. Опустив ресницы и залившись смущенным румянцем, Анна впитывала предосудительные признания, как ее тело вбирало тепло поддерживающей руки. Против воли она задалась вопросом, сколько женских имен укладывалось Теодором в стихотворный размер, посложнее или попроще, до нее, и насколько глупа она, слушая и поощряя. Однако, имея вкус и охоту к поэзии, мадам де Сент-Омон все же заключила, что дело не в самих стихах, как бы хороши или нехороши они ни были. Для нее рифмованные строчки значили бы не больше, чем рассыпанный дешевый стеклянный бисер, не согревай их огонь искреннего чувства, который легко было прочесть в глазах и в голосе молодого человека. Когда солнце шаловливо брызнуло им навстречу, Анна вскинула ладонь, защищаясь от его ярких лучей. Сад… По прихотливому извиву мысли скромный садик, затерянный между парижскими переулками, напомнил другой сад, небесный. Правда, в том саду таился змей. Она искоса бросила на бретера быстрый взгляд. – Сударь, из четырех букв вы сочинили сонет, – покачала она головой, улыбаясь. – Что же вы натворите, если вам доверить целый алфавит? Но вы спрашивали об именах; извольте же, это не тайна. Помимо святой Анны я наречена в честь моей матушки и матушки г-на Руссари Франсуазой и Мадлен.
Теодор де Ронэ: Готов я и поврозь, и сразу Любить Мадлен и Франсуазу. Не нужно ничего взамен Мне Франсуазы и Мадлен. Ни одно из этих двустиший, тотчас сложившихся у него в голове, к моменту не подходило. Конечно, она не отняла у него руку, но любой намек мог развеять то почти неощутимое, трепетное, что повисло сейчас в воздухе между ними и не исчезло несмотря на избранный Анной легкий тон. Теодор облизнул вмиг пересохшие губы. – Для Франсуазы, – прошептал он, срывая ветку боярышника, и вплел ее в сияющую золотом прическу. Его пальцы скользнули дальше, к затылку. – Для Мадлен. Его левая рука улеглась на затянутый в шелка стан Анны, притягивая ее для поцелуя, который – столь новы для него были владевшие им чувства – показался бы пресным Марии Магдалине, но вряд ли не смутил бы покой любой другой святой.
Анна де Сент-Омон: Дрожащий на губах смех растворился во вдохе. От шутки – к нежности, от слов – к поцелую, из тени – на свет; они контрастировали и составляли единое целое, как мужское и женское начала. Анна ощущала себя столь же противоречиво: слишком слабой, чтобы отталкивать и противиться объятиям, и достаточно сильной, чтобы привлекать и манить. Аромат боярышника, странный для весеннего цветка, кружил голову. Ладони Анны несмело скользнули по плечам Теодора. – Эти стихи вы вряд ли сможете записать на бумагу, – ее ответный шепот был едва ли громче дуновения ветра.
Теодор де Ронэ: Теодор молча качнул головой и снова прильнул к ее губам, уже увереннее, впитывая ее вкус, вдыхая ее аромат, наслаждаясь и гладкой теплотой нежной кожи под пальцами одной руки, когда та соскользнула с ее волос на покрытую едва ощутимым пушком шею, и неторопливым чередованием колючей золотой вышивки с холодной мягкостью шелка под ладонью другой, обнимающей ее талию. В ее глазах отразилось все небо, но под его опущенными веками языки огня вспыхивали и гасли в такт ударам сердца. С усилием отстранившись, он открыл глаза и, так и не разжав объятия, шагнул в сторону, увлекая за собой Анну. Еще шаг, и еще, пока они не оказались у наполовину скрытого за кустами сирени окна. Тогда он подсунул свою дагу под оконную раму, поводил клинком направо-налево и нажал. Окно раскрылось.
Анна де Сент-Омон: Солнечные лучи пробирались сквозь шелестящую листву, светили сквозь опущенные в истоме ресницы, согревали и обжигали. Или ее обжигало не апрельское солнце, не оно проникало теплом под кожу, будоража греховным волнением кровь… Когда Теодор, наконец, отпустил Анну, он словно забрал с собою весь воздух, и она короткими неровными вздохами заново училась дышать. – Окно? – хрипло удивилась она, с трудом вспоминая о цели прогулки. Ах, да, печатня… Кажется, кроме дыхания ей необходимо еще заново учиться думать. Во всяком случае, вопроса, почему окно предпочтительнее двери, Анна не задала.
Теодор де Ронэ: От одного звука ее изменившегося голоса у Теодора потемнело в глазах и снова пересохло в горле. – Именно так. Он рывком распахнул створки, и подхваченные легким ветерком занавески качнулись, открывая на миг скрытую за ними комнату, опущенный полог кровати, ореховый поставец. Подхватив Анну на руки, Теодор перешагнул через низкий подоконник.
Анна де Сент-Омон: Невозможно было ошибиться. Взор метался между предметами меблировки, выхватывая обстановку не целиком, а отдельными фрагментами, как в разбитой мозаике, и складывая ее воедино. Высвободившись из рук бретера, Анна отступила на несколько шагов, устремив на того настороженный взгляд, в котором медленными сполохами все еще тлело зажженное им пламя. Быть может, ее рассудок и пребывал в помрачении, но все ж не настолько, чтобы не верить собственным глазам. Стал понятен риск, которому добровольно подвергал себя раненый. – Сударь? – голос по-прежнему предательски дрожал, и насмешки, вопреки намерению уязвленной гордости наказать холодностью за обман, не получилось.
Теодор де Ронэ: – Анна, – голос Теодора сорвался. Не глядя он рывком отдернул занавеску и сел, почти упал на подоконник, сам не зная потому ли, что у него подкашивались ноги, или потому, что так он преграждал ей выход. Впрочем, ничто не мешало ей отодвинуть засов на двери… но она еще была здесь, и он не поднимал на нее глаз, потому что опасался не совладать с собой. – Вы же не боитесь меня. Не боитесь, что я причиню вам зло. – Он раскрыл перед собой пустые руки. – Вы же знаете, я сделаю все, что вы хотите. Как вы хотите. А еще он был уверен, что добьется того, чего желал, если не сегодня, то завтра, если будет жив и если не наделает глупостей.
Анна де Сент-Омон: Все, что она хочет… Анна в смятении прикусила нижнюю губу. Уверения бретера отнюдь не успокоили ее, поскольку главное зло и главная опасность заключалась именно в ее желаниях, а не в угрозе насилия. Не сомневаясь, что сумеет справиться с Теодором, мадам де Сент-Омон сомневалась в ином. – Знаю. Поэтому и боюсь, – откровенно сказала она без какого-либо жеманства или кокетства. С самого начала, с момента их первой случайной встречи, ей не следовало соглашаться ни на что, не должно было поступать так, как она поступала – и вовсе не потому, что Анна не понимала или не сознавала последствий. Отчего, почему в одном случае признаний в любви оказалось недостаточным, чтобы полностью забыть об осмотрительности и осторожности, а в другом нет? Комната невелика, еще пара шагов, и она окажется у двери. Но Анна не сделала ни одного.
Теодор де Ронэ: - Меня? - совершенно искренне удивился Теодор. Иногда откровенность бывает чрезмерной. Такого рода понимание ему было попросту недоступно. - Или... Он бросил быстрый взгляд через плечо. - Вас никто не видел. Всякие соседские кумушки глазеют на улицу, а не в сад, а к печатне вы стояли спиной, я за этим следил... И потом, у вас был капюшон, издалека вашего лица не разглядеть. А эту комнату я снял у родственницы старшего мастера мэтра Себастьена, так что он тоже не будет болтать.
Анна де Сент-Омон: – Не вас, – Анна покачала головой и слабо улыбнулась. По счастью, Теодор не просил подробного ответа. Она не смогла бы ничего сказать. Или же сказала бы слишком много. Его же слова объяснили ей большее, чем он думал. Неусыпная забота о сохранении тайны, заранее снятая комната… Сама Анна не тревожилась ни о чем в силу отсутствия опыта подобных тайных встреч, и теперь естественная благодарность смешивалась с неприятным удивлением. – Вы на редкость предусмотрительны, сударь, – тихо произнесла она с оттенком осуждения и досады.
Теодор де Ронэ: Теодор вскинул голову, разом задетый и смущенный. Понял он сразу, хотя до сих пор имел дело только с женщинами старше себя, для которых подобные предосторожности были столь же естественны, как дыхание. «А вы предпочли бы, чтобы я об этом не подумал?» Каким-то образом он сумел не произнести эти слова вслух. Будь он поопытнее, он поискал бы утешение в мысли, что она ревнует его к прошлым связям. Еще неделей ранее – просто растерялся бы. Но дружба с Брешвилем, пусть и недолгая, уже научила его если не читать чужие души, то различать очертания букв. В чем было дело? В том, что он решил за нее, или в том, что поспешил решить? И как оправдаться? Впрочем, лгать он все равно не умел. – Анна. – Это прозвучало слишком тихо, и он повторил: – Анна, вы знаете, я люблю вас. Кем бы я был, если бы позволил себе вас скомпрометировать? Я готов быть почтителен с вами как с ангелом, спустившимся на землю, но не сердитесь же на меня за то, что я позволяю себе стряхнуть с ваших ног прилипшую к ним грязь. Преодолев за время этой защитительной речи разделявшие их несколько шагов, Теодор опустился на колени и действительно коснулся пальцами – не выглядывавшей из-под платья туфельки, на которой, благодаря его заботам, их прогулка не оставила ни пятнышка, но обутой в нее ножки.
Анна де Сент-Омон: – Я не сержусь, – вздохнула Анна и не солгала. Среди чувств, владевших ею, не было гнева, разве что чуть-чуть и не дольше мгновения. Месье де Ронэ прав: невнимание к ее удобству и репутации должно было задеть ее сильнее, нежели угаданная опытность. Однако она ничего не могла с собой поделать. Анна изумленно ахнула, когда Теодор склонился перед нею на колени, и она ощутила его прикосновение. То, что он сделал или не сделал, внезапно стало неважным. Кровь, только замедлившая свой бег под властью неприятных открытий, вновь со жгучей стремительностью заструилась по венам. Кажется, он что-то спросил; кажется, ей нужно что-то ответить. – Вы лукавите или бессовестно мне льстите, – быстро проговорила она, жалея, что не может видеть его лица, затененного полями шляпы. – Ангелы не нуждаются в защите своего доброго имени.
Теодор де Ронэ: От растерянности – к надежде, от надежды – к уверенности. И что с того, что несколько мгновений назад маятник качнулся в обратном направлении? – Когда они спускаются на землю, нуждаются. Слова ничего не значили, только ее чуть задыхающийся голос, сияние в ее глазах. Пальцы Теодора скользнули по шелковому чулку вверх, к щиколотке.
Анна де Сент-Омон: Слабый возглас протеста почти беззвучно слетел с губ Анны. Месье де Ронэ мог называть ее ангелом, однако обращался с нею совершенно иначе. Колени ее ослабели, и чтобы сохранить равновесие, она была вынуждена опереться на плечо Теодора. Ловушка захлопнулась, но вместо страха она испытывала тревожное возбуждение. – И многих вы встречали, сударь, чтобы говорить так уверенно? Ей показалось невыносимым в эту минуту не видеть его взгляда. Анна сделала движение левой рукой, и широкополая шляпа бретера очутилась на полу. В качестве извинения или воздаяния (или же не удержавшись от искушения) она невесомо провела по завиткам темных волос у шеи.
Теодор де Ронэ: Одна рука Теодора обняла колени Анны под платьем, а другая скользнула по расшитому золотом шелку, обхватывая ее бедра. – Ни одного, – выдохнул он, дрожа всем телом. Притянул ее к себе и прижался на миг щекой к мысу ее корсажа, прежде чем подняться на ноги. В следующее мгновение его губы запечатали ее рот жадным поцелуем, как если бы она одна могла вдохнуть воздух в его легкие, как если бы и самый ток крови в его жилах остановился бы, не подгоняй его биение ее сердца. Такого чувства не вмещает грудь. Легкое как перо касание ее пальцев сводило с ума. В душе иному не осталось места. Ни в душе, ни в мыслях. Там, где их тела соприкасались, он словно обнимал огонь. Выскользнув из ее волос, позабытая веточка боярышника ангельским пером спорхнула на пол.
Анна де Сент-Омон: Женская ладонь, упиравшаяся в плечо молодого человека, напряглась, отталкивая в инстинктивной попытке защититься, но миг сопротивления длился недолго. Казалось самым естественным раскрыть губы под алчным напором; позволить приблизиться, покорно уступая мужской силе и утверждая над той свою собственную власть. Он спрашивал, она отвечала. Минуту назад у нее был выбор – так Анна думала, так обманывала себя и свою совесть, но сейчас понимала, что выбор был ею сделан раньше, сотней мелочей, которыми она слепо пренебрегала, не придавала значения. Подобно тому, как в густом тумане легкий шаг в сторону все дальше и дальше увлекает по неведомому пути в неизвестность. И когда поцелуй прервался, сгорел в неровном сбитом дыхании, Анна не отстранилась. – Все, что я хочу? – напомнила она обещание, прежде чем первой вновь коснуться губ Теодора.
Теодор де Ронэ: Посреди жара – холод. На мгновение в глазах защемило, и мир помутнел, будто подернувшись тончайшей корочкой льда. В ее взгляде плескалась расплавленная бирюза, трепетавшее на его губах дыхание опьяняло, но слова разили как шпага. А если она скажет – отпусти? Будь не моей – но только рядом будь. Пустые речи. Невозможно, немыслимо. – Все, – прошептал он, но ответ утонул в поцелуе. Когда они вновь вынырнули, задыхаясь, когда ставшее было безнадежным объятие разомкнулось, когда сослуживший свою службу плащ соскользнул к ее ногам, рука Теодора нащупала узел шнуровки у нее на спине, потянула. От часа оставалось еще довольно времени. Губы коснулись плеча у самой линии кружев. Сухой вкус шелка, жаркая соль ее кожи. – Ф, – выдохнул Теодор, кончиком языка вырисовав букву. – А теперь – Р.
Анна де Сент-Омон: Сердце пропустило удар, воздух застыл в горле горячей густой патокой, но через миг Анна все же смогла вздохнуть свободней, когда тугая шнуровка послушно подалась под мужской ладонью, оказавшейся на удивление искусной в распутывании хитросплетений дамского наряда. Не сразу она поняла, что освобождена от тесных оков, безжалостно стягивающих женский стан в угоду моде – лишь когда кружева отступили перед поцелуями, обнажая плечи, и на ее коже смешалось дуновение холода и обжигающие прикосновения. «По стихотворению на каждое из имен…» Тогда букв было чересчур много, теперь недостаточно. Она бы рассмеялась, если б сумела сохранить эту ускользающую мысль в пучине нахлынувшего желания, начинавшего петь созвучно желанию мужчины. Вместо слов ее руки, задев жесткую ткань камзола, смяли воротник рубашки, удерживая, прося, приказывая.
Теодор де Ронэ: Когда-то давно одна высокоученая дама из числа его знакомых сравнила мужчину, раздевающего свою любовницу, с Саломеей, танцующей танец семи покрывал. И с тех пор Теодор вспоминал об этом всякий раз, как его руки оказывались в тесном тепле между женским телом и льнущей к нему одеждой. Ладони, легко скользящие от плечей к локтям, увлекая за собой согретый будто июльским полуднем шелк. Шелест сползающей ткани, смятой чересчур нетерпеливым движением. Четыре руки, которые она разделяет, отражающие одна другую на талии, затем на бедрах. Шуршание, жаркий шепот, короткий смешок, и он сцеловывает улыбку с ее губ. Надо бы сочинить что-нибудь о Саломее и семи праведниках.
Анна де Сент-Омон: Погибла, погибла… Но вместо справедливого ужаса Анна испытывала упоение и дурманящий восторг. Не может быть названо дурным то, от чего так хорошо. Удары ее сердца, подхваченные в унисон другим, бьющимся рядом, заглушили прочие звуки внешнего мира, и не было сейчас зеркала, в которое Анна желала бы смотреться больше, чем взор мужчины, потемневший от ее близости. Как не было для нее более стыда, сгоревшего в опалившем ее пламени, поднимавшего со дна души ли, из глубин ли плоти сладчайшую темную муку, жажду, от которой пересыхали губы, ища живительный глоток воздуха и находя его на чужих устах. Узкая ладонь скользнула по вороту, пуговицам камзола, и следом за ней вторая – устраняя еще одну преграду между любовниками, и неровное биение сердца будто переместилось в кончики пылающих пальцев. – Скажи, что никого не любил раньше… – она ревниво и неосторожно желала уверений не меньше, чем ласк.
Теодор де Ронэ: «Заключенный колодезь, запечатанный источник…» – Никогда, – три слога, от виска до ямочки между ключицами. Никогда – так, когда к желанию примешивается нежность. И, едва осознанная, облачается в мысль. Звезда моя путеводная, нет меня больше без тебя, как нет пути без цели, как нет речи без голоса. С трудом оторвавшись от нее, он отступил на шаг. Неловкими от страсти пальцами расстегнул перевязь. Шпага тяжело ударилась об пол. Торопливо развязанный пояс отправился следом, змеей сползая на корсаж сброшенного платья. Срывая с себя колет, срывающимся голосом, то хриплым, то почти не слышным: Такого чувства не вмещает грудь, В душе иному не осталось места: Бесчестно будь моею или честно, Или не будь – но только где-то будь. Слова, сплетающиеся сами собой, как его пальцы вплелись в ее волосы, когда, словно в танце, он снова шагнул к ней и два тела опять прижались друг к другу, разделенные теперь только батистом и полотном.
Анна де Сент-Омон: Откликаясь на призыв, женские губы на выдохе произнесли его имя. Изменчивые и непрочные клятвы, так легко слетающие с языка в момент страсти и еще легче забываемые впоследствии, сейчас обладали нерушимостью обета и неотвратимостью смерти. Недаром любовь признается за недуг, лекарство от которого заключено в самом ее предмете. Оглушенная, затерянная в водовороте чувств, Анна находила убежище и опору лишь в кольце обхвативших ее рук, ощущая, как земная твердь, разверзнувшись, уплывает у нее из-под ног. Вдыхая запах разгоряченной кожи, все жарче и жарче отвечала она на поцелуи, и казалось, что уже не жаждущий жадно припал к источнику, а сама вода торопится перелиться через край навстречу нетерпеливым устам.
Теодор де Ронэ: Потревоженная неловким движением рана некстати напомнила о себе, и Теодор, пряча невольную гримасу в золоте волос Анны, внезапно понял, что ни одно ее прикосновение не причинило ему боли – как если бы она знала его тело лучше, чем он сам. Знала и берегла. Не веря, он чуть отстранился, впиваясь изумленным взглядом в ставшее вдруг бесконечно загадочным лицо возлюбленной. – Анна… Он снова притянул ее к себе, уже не спеша, уже не сомневаясь, смутно начиная осознавать, что нет более нужды ни отнимать, ни красть, ни выманивать – что и она стала своим же даром, и он себе не принадлежит. «Глаза твои голубиные под кудрями твоими…» Зацепившаяся за шпильку сорочка на миг оборотила солнце ее локонов лунным сиянием, ангельскими крыльями повисла у нее за спиной – и соскользнула ей под ноги. – Тебе же будет холодно, – опомнился он. – Какой я дурак! Одной рукой привлекая ее к себе, другой он сорвал с кровати покрывало.
Анна де Сент-Омон: Анна тихо рассмеялась. Холодно? Он верно шутит. Ее тело и душа трепещут сейчас вовсе не от холода. Однако проявленная забота тронула не меньше страстных признаний, развеяв остатки недоверчивой робости. Лаская, она провела правой ладонью по щеке бретера, запутавшись в повлажневших темных завитках волос у виска и случайно задев повязку, пересекающую его лицо. Поддавшись минутному любопытству и в уверенности, что в его внешности ничто не сможет смутить ее, Анна потянула за черную ленту… Увечья не было. Заблестевшим взором она внимательно рассматривала изменившиеся черты, не выказывая ни капли удивления. Столь много было произнесено и позволено между ними, что места для удивления не оставалось. – Так лучше, – серьезно сказала она, касаясь век Теодора в легком, почти невесомом поцелуе.
Теодор де Ронэ: Какие-то смеялись, какие-то возмущались, но ни одна из его женщин, приподнимая повязку, не ожидала увидеть под ней глаз. Анна – как будто знала. – Лучше, – почти беззвучно согласился Теодор и прижал ее к груди. Стук ее сердца отдавался ли в его венах, или их обоих била одна дрожь? Он разомкнул веки, но перед глазами сияли два багровых солнца, словно ее поцелуи продолжали гореть в воздухе перед ним. Неверная траектория одежды, протянувшаяся от сброшенного первым плаща до их ног, показалась ему вдруг вопросительным знаком. Ставя точку, он шагнул к кровати, увлекая с собой Анну. Ты в темноте не озаряешь путь, Но создаешь: так в Вифлеем не крест, а Звезда вела; так без руки нет жеста, Без вдоха – звука, и мне не вздохнуть И нечего сложить к твоим ногам Помимо слов и дел – ведь я и сам, Душа и плоть, от сердца до клинка Принадлежу тебе, как кожа, как Ночной кошмар, и, право, не мечты Во мне сбываются: я – это только ты.
Анна де Сент-Омон: Анне чудилось, что неодолимое течение затягивает ее на глубину, из которой нет спасения, и в то же время – что этот стремительный соленый поток проносится не вовне, а внутри и сквозь нее вместо привычного плавного бега крови. Распахнутый над ними полог был небом со всеми неисчислимыми мириадами звезд, смятые простыни – травой неоскверненного райского сада, мужчина рядом с ней первым и единственным на этой земле, и свершалось сейчас первое грехопадение… Но утихала буря, смирялись поднятые темные воды, растворяясь в мягком сиянии апрельского утра. Сомкнув ресницы, Анна ловила последние отзвуки умолкнувшей мелодии, в которой она сама была и лютней, и музыкой. Тихо вздохнув, она открыла глаза. В ленивой истоме подняла руку и подушечками пальцев обвела контуры лица Теодора, словно ей недоставало зрения, чтобы запечатлеть в памяти резкие острые черты. Затем женская ладонь скользнула вниз, к груди, и под распахнувшейся рубашкой нащупала шероховатость повязки, скрывающей ранение. – Безрассудство… – произнесла она снова, но на этот раз голубые глаза лучились весельем и нежностью. Безрассудной оказалась и сама Анна, однако о том не жалела.
Теодор де Ронэ: – Ты сводишь меня с ума, – ответный шепот колыхнул ее рассыпавшиеся по подушке волосы. Половодье страсти схлынуло, оставив позади опустошение и, никуда не деться, обычную грязь бытия. Несколько мгновений еще Теодор не двигался, смежив веки и наслаждаясь теплом слившихся в объятии тел, звеневшим в каждом суставе эхом удовлетворенного сладострастия, касанием ее пальцев – даже своей усталостью. Затем притянул Анну к себе, перекатился на спину и открыл глаза. Сладкая ее тяжесть, как мед, стекающий по ладони… – Любимая… – Как же он не хотел произносить эти слова, не хотел никуда ее отпускать! – Тебе пора уходить.
Анна де Сент-Омон: – Да, – согласилась с очевидным Анна, однако не сделала попытки освободиться. С нерадостным удивлением ей подумалось, что сладость греха не только и не столько в плотском наслаждении, но в освобождении сердца и разума от забот и печалей. Все было просто, пока в сплетенных объятиях друг друга они были мужчиной и женщиной без оглядки на часы и людское суждение. Но время неудержимо утекало сквозь пальцы, и от других людей было не убежать: муж, королева… даже мэтр Себастьен и маленькая камеристка. Осмелится ли разглядеть служанка на дне очей госпожи отсвет часа, что длился нескончаемо и пролетел как единый миг? Словно в поисках решимости, Анна склонилась над Теодором и коснулась его губ поцелуем, прежде чем приподняться на ложе. Отбросив за спину белокурые пряди, она села среди разметавшихся подушек и охнула со сдавленным смешком, увидев учиненный беспорядок из вороха мужской и женской одежды. Право, у камеристки будет куда больше поводов для недоумения, нежели наивно полагала ее хозяйка. Анна тронула рукой растрепавшиеся локоны.
Теодор де Ронэ: Соскочив с кровати, Теодор торопливо натянул штаны. Улыбка скользнула по его губам, когда он увидел то, что минутой раньше заметила Анна: его колет лежал на ее чулках, обнимая их одним рукавом. – Позвольте мне побыть вашей камеристкой, мадам, – церемонно произнес он, поднимая с пола ее платье. Дьявол, ну почему он не отослал служанку на весь день?! Батистовая сорочка не столько скрывала, сколько подчеркивала линии ее тела, золотые локоны, освобожденные от шпилек и гребней, струились магдальским соблазном, и, забывая о взятой на себя роли, Теодор снова притянул Анну к себе, осыпая поцелуями ее плечи и шею.
Анна де Сент-Омон: Сорочка с легкостью вернулась на место, обволакивая изгибы женского тела; как и чулки. Прочие предметы туалета представляли собой препятствие почти непреодолимое, и потому предложение о помощи прозвучало как нельзя кстати. Впрочем, его исполнение оказалось непростым делом для мужских рук. Подавшись в объятия Теодора, Анна прикрыла глаза и позволила себе мгновение неги, не противясь ему, но и не поощряя. Мысль о краткости свидания мелькнула и у нее, однако с женской практичностью она тут же ее отвергла. Как ни мало внимания в последние дни уделял супруге Рауль де Сент-Омон – по причине, которую она знала, или думала, что знала – но все же не настолько, чтобы не заинтересоваться резонами непредвиденной и долгой отлучки жены. – С противоположной задачей вы управлялись с большей ловкостью, – заметила Анна, улыбаясь. Как странно, совершив поступок, в котором нужно будет покаяться на ближайшей исповеди, она не испытывала ни сожаления, ни колебаний, как и о необходимости впоследствии впутаться в паутину лжи и уловок. Слова церковных проповедей и наставлений не годились для описания того, что она чувствовала и что приобрела.
Теодор де Ронэ: Теодор вздохнул – и рассмеялся. – Тогда я делал то, чего мне хотелось, – признался он, коснулся еще раз губами ее щеки и принялся за дело. В горничные его бы не взяли, но, если бы в комнате было зеркало, то, глянув в него четвертью часа позже, Анна не нашла бы чрезмерных изъянов в своем туалете – чего никак нельзя было сказать о ее волосах. С точки зрения Теодора, окутавшее ее голову золотое облако шло ей несравненно больше прически, но вряд ли графиня де Сент-Омон разделила бы это мнение – да и сравнение с одуванчиком никак не могло привести в восторг благородную даму. Переворошив разбросанные подушки, Теодор нашел среди них дюжину потерянных шпилек и резной гребень слоновой кости, которые и преподнес своей возлюбленной с шутовским поклоном. Вернувшись уже мыслями к делам насущным, он думал сейчас не только о необходимости вернуть Анну, как можно скорее, в книжную лавку, но и о вчерашнем разговоре с Брешвилем, и о возможно предстоящем ему вскорости визите на улицу Турнон. Который, что греха таить, мог плохо закончиться. Предупредить ее? Или промолчать? Почему-то же она посвятила в свои тайны – не его… Думать об этом было больно. Стремительно опустившись на колени, он извлек что-то из щели между плитками пола и триумфально протянул Анне раскрытую ладонь. – Моя прекрасная Цирцея, Достойны лучших вы баллад, Но я, у ваших ног робея, Всем, чем могу, воспеть вас рад. Хоть шпагой вам готов служить, Я скромно подаю вам шпильки. Взамен прошу вас подарить Мне поцелуй в конце посылки.
Анна де Сент-Омон: Губы Анны дрогнули в печальной улыбке, и она опустила взгляд. То, что хотелось… Увы, день вступал в свои права, требуя не исполнения желаний, но долга. Легкомысленный тон бретера избавлял прощальные минуты свидания от томящей грусти, и она была ему за это признательна, хотя и не верила его веселости. – Я сохраню поцелуй до следующей встречи, сударь, иначе никогда не смогу отсюда уйти, – с притворной строгостью произнесла она, принимая подношение. Округлым, извечно женским жестом она провела зубцами гребня по волосам и скрутила их нетугим жгутом на затылке, закрепляя результат шпильками. Большего ей все равно не добиться, благо в церковь мадам де Сент-Омон причесывалась без чрезмерных модных ухищрений, а допущенные огрехи скроет капюшон плаща. Позже она скажет Луизон причесать себя по-другому, потому что… нет, любые объяснения будут излишни – она просто прикажет переменить и платье, и прическу. Гребень плавно поместился у основания узла, завершая туалет, и Анна повернулась к Теодору. – Вам придется послужить мне не только камеристкой, но и зеркалом, – слегка краснея, проговорила она.
Теодор де Ронэ: Пальцы Теодора мягко легли на скулы Анны, поползли вниз, как у слепого, пытающегося запомнить дорогое лицо. – Ты прекрасна. Это была правда. Но кроме того, он смотрел на нее сейчас не только взором влюбленного. Мужчина не заметит тех мелочей, за которые тут же уцепится ревнивый взгляд другой женщины, но похоже, ничто в облике Анны не выдавало, как она провела последний час. Ладони молодого человека соскользнули на ее плечи, притягивая ее ближе. – До встречи? Но – memento mori! – Я днем сегодняшним живу: В снах я тебя увижу вскоре, Но вдруг не встречу наяву? Раз поцелуй, мой нежный друг, Никак не сохранить в копилке, Я, коль в кольце моих ты рук, Не стану ждать конца посылки. Что он и сделал. – Когда? – спросил он затем. – Завтра? Нет, послезавтра? Там же? Или здесь? Эпизод завершен
полная версия страницы