Форум » Предыстория » Смерть в Венеции. Передышка. Октябрь 1624 года » Ответить
Смерть в Венеции. Передышка. Октябрь 1624 года
Теодор де Ронэ: Глава, где героям встречается добрая самаритянка.
Ответов - 35, стр:
1 2 All
Теодор де Ронэ: Зловонный проулок заканчивался крошечным пятачком, где брала начало немощеная улочка, перешедшая в другую, которая и вывела их к сонному campo на задворках Fontego dei Tedeschi. И на самой площади, и на отходящей от нее calle кое-где за закрытыми ставнями мерцали огоньки, но нигде, сколько видел глаз, нельзя было разглядеть фонаря, под которым нашлась бы trattoria или, на худой конец, osteria. На удачу, из дверной ниши выступила женская фигура, и Теодор, начавший уже опасаться, что ему придется просить помощи у Рошфора, обратился к ней еще прежде, чем она предложила свои услуги. – Ты прекрасна, как солнечный свет, которого здесь очень не хватает, но сейчас я ищу цирюльника. Негромкий смешок был ему ответом. – Поцарапали вас, что ли? Могу и я помочь. – Можешь или поможешь? – уточнил бретер. – На ногах держитесь? Шутки шутить можете? Значит, справлюсь. В комнате, порог которой они переступили, поднявшись по скрипучей лестнице, пахло, неожиданно для Венеции, не затхлой сыростью, а мятой и шалфеем. В темноте послышался шорох, и сонный детский голос спросил: – Mamma? Что-то заскрипело, стукнуло, затем хозяйка зажгла свечу, позволяя разглядеть во всех подробностях и себя, и свое жилище.
Рошфор: Рошфор, молчаливой тенью замыкавший маленькую процессию, внимательно огляделся, и напряженная складка, залегшая у рта с момента выхода из особняка с пеликаном, слегка разгладилась. Не то что бы граф ожидал от жрицы любви настоящей искусности во врачевании, но за небольшую плату та могла предоставить им с бретером нечто более насущное – несколько часов отдыха и покоя. Обстановка комнаты, обрисованная мягким желтым светом свечи, была не такой убогой, как можно было ожидать. В ней, как и на лице владелицы, можно было увидеть следы былого довольства, ныне подточенного нуждой, от вытертого почти до дыр покрывала, свешивающегося с постели, до выступающих острых ключиц в низком вырезе платья – свидетельстве не порока, но отчаяния. На мгновение Рошфор прикрыл глаза, позволив себе, наконец, ощутить усталость. Саднящей болью напомнило о себе плечо, но он не встревожился. Вот уж действительно царапина, предмет досады, а не беспокойства. Кровь уже остановилась благодаря прилипшей рубашке, исполнившей роль корпии. – Как тебя зовут, красотка? – спросил он.
Теодор де Ронэ: – Мария. Венецианка также разглядывала своих нежданных гостей, и настороженность постепенно сходила с ее лица. Повернувшись к очагу, она разворошила почти погасшие угли и, поколебавшись, положила сверху еще два поленца. Из сундука, стоявшего в изголовье грубо сколоченной, без полога кровати, появилась ветхая сорочка, почти беззвучно начавшая свое превращение в бинты и корпию, и Теодор, успевший уже сбросить под ноги плащ и перевязь и расстегнуть пропитавшийся кровью колет, невольно скривился, принимаясь его стаскивать. – Позвольте мне, синьор. Не то опасаясь нарушить покой соседей, не то тревожась за спящего где-то тут же ребенка, она говорила шепотом. И котелок сняла с андерона, и шпагу подобрала с пола, ничем не стукнув и не звякнув. – Молодые люди любят подраться, – с неожиданно лукавой улыбкой продолжила она, начав смачивать прилипшую к ране ткань. – Больше всего на свете, – согласился бретер. На первый взгляд Мария казалась ненамного старше его и была бы недурна собой, если бы не худоба. Но сейчас ему, как и его спутнику, было не до радостей плоти. Одной рукой выдергивая рубашку из штанов, другой он на ощупь развязал кошелек, вытряхнул на кровать скудное содержимое и сел рядом, потому что ноги его больше не держали. – Граф, у вас есть деньги? Рукопись синьора Леонардо, хоть и стоила каждого из отданных за нее золотых, здесь бы не пригодилась, да и в любом случае осталась в палаццо Дзери. А Теодор пришел, сам того не зная, к тем же выводам, что и Рошфор: никуда он этой ночью не пойдет.
Рошфор: – Немного, – отозвался Рошфор, со знанием дела наблюдая за ловкими движениями женских рук. Мария не солгала: кое-что в обращении с ранеными она понимала. Отыскав в полутемной комнатушке табурет, он привалился спиной к стене и вытянул ноги, испытывая наслаждение почти чувственное. Ларец с глухим стуком опустился рядом на пол, залихватски увенчавшись набекрень сброшенной следом шляпой. С некоторым запозданием граф подумал, что это «немного» для Марии, вероятно, будет составлять сумму весьма существенную. Скинув плащ, он с ленивым интересом ощупал прореху в рукаве испорченного камзола и поморщился, задев приставшую к коже и засохшей крови ткань. – Мы останемся здесь на ночь, – любезным, но не допускающим возражений тоном сообщил Рошфор и криво улыбнулся. – Твое самаритянское гостеприимство, Мария, включает в себя ужин для усталых путешественников? Из-за пояса он вытащил кошелек, и тот тихо звякнул, присоединяясь к раскатившимся по покрывалу монетам.
Теодор де Ронэ: С видимым усилием венецианка оторвала взгляд от рассыпавшегося по ее кровати богатства. – Да, синьор, – чуть неуверенным голосом сказала она. Отложила покрасневшую тряпку и, подойдя к тому сундуку, из которого доставала сорочку, подняла неплотно прикрытую крышку. – Зорзи. В два быстрых шага вернувшись к постели, она выбрала две монеты, затем опять возвратилась к сундуку. – Зорзи! Ответом на этот призыв стала поднявшаяся почти вровень с крышкой встрепанная мальчишеская голова. – К тетке Паскетте беги, – приказала мать, и мальчик, протирая еще сонные глаза, принялся выбираться наружу. – Пусть даст, что у нее есть из съестного. При виде денег Зорзи, похоже, окончательно проснулся и совсем по-взрослому кивнул. – Вина прикажете, ваша милость? – глянув было на Теодора, обратился он все же к Рошфору. – Вы бы легли, синьор, – снова завладев тряпкой, Мария мягко положила руку на обнаженное плечо бретера. – Удобнее будет.
Рошфор: – Прикажу, – Рошфор усмехнулся. Пойло обещало быть ужасным, но не в их положении привередничать. – И надеюсь, ты так же неболтлив, Зорзи, как и проворен. В спокойном голосе француза не было угрозы, только снисходительное добродушие, но он не сомневался, что Мария поймет его верно. Кошелек с платой за постой был на треть наполнен серебром, и львиная его доля была – за молчание. Теперь женщина не единожды подумает, прежде чем проговориться о своих ночных гостях, из закономерного опасения лишиться заработанных денег.
Теодор де Ронэ: – Я мигом, ваша милость. Зорзи исчез за дверью, и его мать, подобрав кошелек и собрав оставшиеся монеты, спрятала и то, и другое за корсаж, прежде чем снова заняться раненым. Ложиться Теодор не стал, но также устроился поудобнее, подложив под спину подушку, чтобы покрытая облезшей штукатуркой стена не холодила кожу. – Зашить надо, синьор, – некоторое время спустя сказала Мария, в очередной раз прополоскав тряпку. – Я за иголкой схожу. Теодор кивнул, и венецианка, сняв с вбитого в стену гвоздя шерстяной платок, чью прохудившуюся основу скрепляла, казалось, только выцветшая вышивка, выскользнула наружу. Кровь продолжала течь, и бретер, извернувшись, взял тщательно отжатую Марией тряпку и приложил ее к ране. – Итак, граф? Несмотря на то, что прогулка по промозглым улицам дала ему время поостыть, он все еще был очень зол.
Рошфор: Рошфор сдавленно прошипел ругательство, чересчур резко дернув испачканный в крови рукав, и хмуро посмотрел на бретера. Возможно, ранение и отняло у него силы, но никак не укротило дерзости. – Вы ожидаете от меня благодарности или разъяснений? – поинтересовался Рошфор устало. В других обстоятельствах он послал бы требовательное любопытство де Ронэ к черту, но не сейчас, когда тот оставался единственным союзником в чужом и враждебном городе. – Западня была устроена для любого из нас, и я… – он с беспощадной язвительностью скривил угол рта, – оказался слишком самонадеян. Граф повернул ближе к свету прореху в камзоле. – Теперь только на поживу старьевщику, – снова поморщился он. – Жаль, я к нему привык.
Теодор де Ронэ: Неужто иголка и нитка Марии зашьют ткань хуже, чем кожу? Теодор снял шляпу вместе с забившейся под нее глазной повязкой, о которой вспомнил только сейчас, и положил рядом. – Благодарить будете Пресвятую деву, – отозвался он, но без того яда, который вложил бы в эти слова, если бы не явное самоуничижение графа. – И что же послужило приманкой для вас? Наверное, это было жестоко. Но помимо того, что его действительно интересовал ответ на этот вопрос, сам себе он задавал другой: насколько можно было верить и тому, что было сказано, и тому, что будет сказано сейчас. На первый взгляд, невозможно было представить, чтобы расставивший ловушку надеялся поймать и того, кого привело к ней одно лишь стечение обстоятельств.
Рошфор: – Всенепременно поблагодарю, – прищурился Рошфор. Приступ самобичевания длился менее минуты, и к нему вернулась его привычная насмешливая надменность, не позволившая оставить укол бретера безответным. Свесив вниз руку, граф кончиками пальцев провел по выступающему краю ларца, и лицо его приняло задумчивое выражение. Напоминать о том, что де Ронэ сам видел одно из компрометирующих писем, он не стал, щадя чувства молодого человека. – Во всяком случае, если я не забрал того, за чем приходил, то сделал все, что в моих силах, чтобы не позабыть там ничего, достойного внимания. Все, что в моих силах, – повторил Рошфор, словно сомневаясь, и угрюмая тень вновь омрачила его чело.
Теодор де Ронэ: Теодор проследил взглядом за рукой Рошфора, начиная кое-что понимать, и в его глазах зажегся опасный огонь. Собрав с пола его вещи, Мария сложила их в изножии кровати, но если бы она этого не сделала, он сделал бы это сам. – О, – усмехнулся он, – драгоценности монны Джованны внимания заслуживают, признаю, но меня бы они не соблазнили. Граф, окажите мне любезность – не вынуждайте меня гадать. Росси распространялся, помнится, о ларце с письмами – и вот он, найден и унесен из дома, где вместо него осталась одна лишь смерть. Но кто-то должен был заверить Рошфора, что его поискам никто не помешает – кто-то должен был солгать, как позже солгал и сам Рошфор, отговаривая его от встречи с Орсеттой. Бретер был почти уверен, что знает, кто это был – и оттого, как в тот миг, когда со звоном скрещиваются клинки, ярость уступила место расчету, а расчет говорил: финт и перевод. Тот, кого он полагал если не другом, то союзником, мог не быть ни тем, ни другим.
Рошфор: Губы Рошфора сжались в твердую линию, и черты его лица окаменели, обретая обычную бесстрастную холодность; расслабленная рука, продолжавшая безотчетно касаться шкатулки, замерла. Казалось, для односложного ответа графу понадобилось все его самообладание. – Письма Пианези, – коротко произнес он, с ясностью отдавая себе отчет в том, что бретера, вероятно, интересует другое, о чем тот не спросил и, если хватит ума, не спросит. Ибо что ему мог сказать Рошфор, не покривив душой? Не хотел ставить перед выбором, который мог оказаться вам не по силам, сударь? А по сути – не доверял до конца, да и сейчас доверяю лишь вынужденно? Неверный огонек свечи мигнул и затрещал, выпуская на волю горячие капли воска через растопленный край к щербатому основанию подсвечника.
Теодор де Ронэ: – Жаль, – вздохнул Теодор, теряя, казалось, всякий интерес к продолжению разговора. – Я хотел бы иметь что-то в память о ней. Это так выручает в моменты безденежья. Маневр был завершен. При всех его благих намерениях, однако, вряд ли бретер сумел бы действительно не вернуться к вопросу о том, что – или вернее, кого – следовало винить в смерти монны Джованны, но в этот миг дверь распахнулась, и на пороге возникла Мария с двумя дымящимися глиняными мисками в руках. – Я вам супа принесла, – взгляд черных глаз метнулся от одного хмурого мужского лица к другому, и что-то неуловимо изменилось в ее улыбке. – Вот, выпейте. А я пока нитку в иголку вдену.
Рошфор: Жесткий взгляд графа смягчился, и он первым протянул руку за тарелкой. Густой аромат горячей похлебки наполнил комнату, перебивая стылый запах нищеты и стальной привкус крови. Пряный вкус моря и трав обжег губы и язык, согревая. – Благодарю, – с искренней признательностью промолвил Рошфор. С признательностью не только и не столько за принесенную пищу, сколько за своевременное возвращение Марии. Ночь – дурная советчица, и чем меньше сегодня будет сказано, тем лучше. Его выдержка едва не дала трещину минуту назад, и осознание этого факта понравилось графу не больше, чем полученный скользящий удар в плечо.
Теодор де Ронэ: Поднося старшему из своих гостей миску с жидкой похлебкой, венецианка на миг задержала взгляд на его порванном и окровавленном рукаве и, движением столь легким, что оно могло быть случайным, коснулась пальцами руки Рошфора. И повторила прикосновение, вручая вторую тарелку, но иначе, садясь так близко, что задела бретера бедром. Но, возможно, она хотела придвинуться к свече. Теодор прищурил на миг глаза, также наслаждаясь вкусом и запахом обжигающе горячего супа, стараясь отрешиться от боли и рассеянно любуясь чеканным профилем, таким же тонким и горбоносым, как образ Афины на старинных монетах. – Будет больно, – предупредила она, и бретер тихо рассмеялся, отставляя миску. – Не больно только мертвому, – согласился он. – Надеюсь, ты никогда не работала белошвейкой? – Нет, – с видимым удивлением отозвалась Мария, и он ответил недоумению в ее взгляде: – Можешь шить не очень мелко и не очень ровно. Когда, некоторое время спустя, она наклонилась, чтобы, согревая дыханием его кожу, откусить нитку, и без того бледное лицо Теодора казалось почти неживым. Но суп, поднимая миску с пола, он не разлил. – У тебя легкая рука. Взглядом он указал ей на своего спутника, и она встала, прикалывая иголку к вырезу корсажа. – Следа не останется, синьор, только полоска, может. – У меня их столько, – отмахнулся бретер. Улыбка Марии была разом и восхищенной, и чуть насмешливой. – Я перевяжу. Еще через несколько минут она выплеснула из окна грязную воду, налила в таз чистой и подошла к Рошфору. – Вы позволите, синьор?
Рошфор: Ей пришлось повторить свой вопрос дважды, прежде чем Рошфор открыл сомкнутые полудремой веки. Сначала он непонимающе смотрел на Марию, будто силясь вспомнить – мыслью граф находился вдалеке от этого места и часа, примеряясь к действиям и событиям дня завтрашнего. – Право, это сущая безделица, милая. Мой камзол нуждается в игле и нитке больше, чем моя шкура, – небрежно проговорил он и ленивым взмахом руки попытался отказаться от помощи, но под настойчиво-укоризненным взглядом хозяйки неохотно уступил.
Теодор де Ронэ: – Я зашью, – кивнула Мария и, глянув на Теодора, как раз потянувшегося за своим плащом, предложила, обоим сразу: – Снимите рубашку, синьор. Я и постираю тоже, к утру высохнет. – Scit enim Pater vester quibus opus sit vobis antequam petatis eum, – пробормотал бретер, подчиняясь. Дождавшись, пока Рошфор также разденется, она снова взялась за тряпку. – Я утром могу за бальзамом сбегать. Дверь распахнулась, пропуская Зорзи с корзинкой, которая казалась едва ли не больше его самого. ______________________________________ Scit enim Pater vester quibus opus sit vobis antequam petatis eum. – лат. Знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него. Мф. 6:8 Согласовано.
Рошфор: Отворенная дверь впустила не только мальчонку, но и сквозняк, холодной сыростью дохнувший меж лопатками, сводя на нет усилия огня в скромном очаге согреть комнату. Зорзи деловито прошествовал к выскобленному до белизны столу, чья видавшая виды столешница опиралась на неожиданно изящные ножки, и принялся со старательным сопением выгружать купленную снедь. Увенчали добычу четыре покрытых пылью и остатками паутины бутылки с узким горлышком, чуть не выскользнувшие из маленьких пальчиков под тяжестью своего веса. Повернув голову и с понятной заинтересованностью наблюдая за ним, Рошфор приподнял черную бровь. – Однако, – пробормотал он вполголоса с веселым изумлением. – Твое истинное имя, должно быть, Ганимед, Зорзи. Похоже, перспектива получить наутро относительно чистую рубашку не оставила Рошфора равнодушным, и он благосклонно согласился на бальзам. Невзирая на пренебрежение графа более насущными нуждами плоти, он прекрасно помнил, что смена одежды и чистое белье оставались в палаццо Дзери, и он, как какой-нибудь искатель приключений, располагал сейчас лишь тем, что было на нем. Поза утомленного путника исчезла. Граф сел, слегка наклонившись вперед и опираясь локтями на колени, чтобы Марии было сподручнее помочь ему.
Теодор де Ронэ: Зорзи повернул к матери замурзанную рожицу, на которой явное недоумение соседствовало с бордовыми усами, оставленными на его щеках соусом. По-видимому, по дороге домой малыш озаботился проверить, хороша ли приобретенная им курица в вине, распространившая сейчас свой аромат по стылой каморке. – Джорджио его зовут, – Мария задержала на миг руку и имя сына произнесла на флорентийский манер. – Я мигом, синьор. Кружки достань. Зорзи степенно кивнул и одну за другой снял две оловянные кружки с вбитых в стену около очага крюков. Не дожидаясь новой просьбы, он поставил их на стол, придвинул чурбачок, залез на него и, одной рукой крепко прижав бутылку к груди, другой взялся за пробку. Та некоторое время спустя поддалась. Зорзи с облегчением вздохнул, высунутый от усердия язык спрятался, и мальчик осторожно разлил вино, почти не расплескав его. Как и его мать немногим ранее, он первым делом направился к Рошфору – хотя, возможно, не потому, что, сравнив одежду, возраст и поведение двух дворян, признал в нем того, за кем оставались решения, а просто из-за того, что закутавшийся в свой плащ Теодор успел за это время задремать.
Рошфор: Взявши предложенное вино правой рукой, Рошфор однако не торопился пробовать его, прежде вкуса смакуя терпкий аромат дара щедрых виноградных лоз Италии. – А что же ты, любезная хозяюшка? – спросил он, чуть заметно улыбаясь углом рта. – Ручаюсь, мой приятель не будет против. Порез, смоченный водой, вновь полоснуло огненной болью, а холодные капли, стекая по коже, оставляли за собой зябкий след. Кружка, зажатая в длинных смуглых пальцах, опасно качнулась.
Теодор де Ронэ: Теплая улыбка Марии погасла, в черных глазах мелькнуло странное выражение – не то смущение, не то вина – а пальцы, державшие тряпку, на миг сжались. Шепча извинения, она принялась вытирать стекшие капли. – Спасибо, синьор, перевяжу только. Она вернулась к сундуку и извлекла из него бережно свернутый отрез холста. Осторожно отвернув край, она сложила его вдвое и невесть откуда взявшимся ножом отрезала узкую полоску. – Ложись, Зорзи. Малыш, присевший меж тем на тот же чурбачок и опустивший было голову на стол, вскинул на мать сонные глаза. Венецианка кивнула, и мальчик без единого слова полез в служивший ему постелью сундук.
Рошфор: – Пустое, – с невольным высокомерием отмахнулся Рошфор от еле слышных извинений Марии. В несколько ловких движений та окончила свою работу, и он со сдержанным вздохом удовлетворения на треть опорожнил кружку. По жилам почти сразу разлилось долгожданное тепло, на бледных скулах графа выступил слабый румянец. По примеру своего спутника он подобрал и набросил на плечи плащ, соорудив из его складок отдаленное подобие римской тоги, и небрежным пинком подвинул табурет к столу с непритязательным ужином. С некоторым сомнением Рошфор посмотрел на склоненный профиль бретера с закрытыми глазами и расслабленной линией рта, решая, что для того будет полезнее: сон или пища. Что до самого графа, спящий и, как следствие, умолкнувший де Ронэ устраивал его в эту минуту как нельзя больше.
Dramatis personae: Марию этот вопрос явно не занимал. Также подойдя к столу, она нарезала хлеб на щербатой, выбеленной временем доске, придвинула ее к графу и, покосившись через плечо на светлое пятно сброшенной на пол рубашки, подошла почти вплотную к своему гостю. – Я постираю? – тем же полушепотом произнесла она и, не удержавшись, глянула на неплотно закрытый сундук.
Рошфор: Ее гость, не чинясь, взялся за горшочек и плотоядно вонзил ложку в его содержимое. Недавний суп, ненадолго приглушив голод, все же не утолил его полностью. Символически прочертив посередине границу, Рошфор принялся методично уничтожать свою часть, подкрепляя тушеную в вине курицу кусками уже начавшего черстветь хлеба. Отломив очередной кусочек от хлебного ломтя, граф на мгновение задумался. Мария спрашивала разрешения на то, что было для него само собой разумеющимся. Он пристальней взглянул на венецианку и, как ему показалось, понял. – Успеется. Если ты голодна, можешь поесть.
Dramatis personae: Жизнь явно не баловала венецианку людским великодушием. Ее черные глаза широко раскрылись, и она склонила голову к плечу, разглядывая Рошфора так, словно он был диковинной птицей, навроде павлина, неожиданно залетевшей в ее скромное жилище – то ли ощипать и в похлебку, то ли выгнать поскорее, от греха подальше. Но лишь на мгновение. Тяжелые веки приопустились, снова придавая ее лицу смущенный и скромный вид. – Спасибо, синьор. Бледные тонкие пальцы с признательностью сомкнулись вокруг запорошенной мукой горбушки, и, присев в неком подобии реверанса, Мария отступила в тень, на ходу подбирая с пола разбросанную одежду. Некоторое время спустя она, отжав обе рубашки и рукав камзола, возвратилась к столу и стоявшей на нем свече. Та же иголка снова потянула за собой мерцающий серебристый след, тотчас терявшийся в белизне на славу выстиранной ткани. Верно, она не солгала, отвечая бретеру: белошвейка вряд ли управилась бы так быстро и не стала бы, расправив плоды своего трудолюбия на протянутой через всю комнату веревке, штопать той же ниткой и темно-синий камзол.
Рошфор: Тем временем Рошфор, едва ли на четверть убавив нарезанный на доске хлеб, горшочек опорожнил наполовину, мужественно расправившись с жесткими волокнами птицы, по всей видимости, угодившей под нож в уже почтенном возрасте. Вино, впрочем, оказалось лучше, чем ожидал граф, и теперь он неспешно цедил его из кружки. Полузакрытые глаза были его устремлены на очаг, в пламени которого он, казалось, видел совершенно другой огонь. Отпив очередной глоток, Рошфор, встряхнувшись, отбросил задумчивое оцепенение и обратил на Марию вновь заблестевший взгляд. – Ты мастерица на все руки, как я погляжу, – похвалил он, стараясь не смотреть на светлую нить, сшивающую края прорези на его темном камзоле. – Скажи, не найдется ли у тебя… – он прищелкнул пальцами, пытаясь вспомнить итальянское слово, которое прежде никогда не было нужно. – Не найдется ли у тебя шпильки?
Dramatis personae: – Шпильки? Мария поднесла свободную руку к венцу толстых черных кос, служившему ей единственным украшением, и на ее губах заиграла улыбка. – Но тогда мои волосы придут в беспорядок, синьор! Вряд ли она и вправду тревожилась об этом, не нося чепца, да и слабое знакомство с иголкой говорило не в ее пользу. Рошфор приподнял брови, словно говоря: «Так что с того?» Не отводя от Марии взгляда, он без улыбки повелительно протянул через стол руку ладонью вверх. Молча отложив шитье, венецианка поднесла обе руки к голове и мгновением позже вручила своему гостю две сверкнувшие медным отблеском шпильки. Улыбка ее исчезла, и в глаза вернулась настороженность – но, вопреки высказанным ею опасениям, ее прическа ничуть не пострадала. В соавторстве
Рошфор: Граф сжал в кулаке хранившее тепло женской ладони предметы и помедлил, все еще колеблясь. Момент был не из лучших, но ведь лучшего в ближайшее время могло так и не представиться. Время, снова время… Рошфор ощущал неотступный взгляд Марии, но ее присутствие было наименьшим из зол. Наконец он, не вставая с табурета, потянулся за оставленной шкатулкой – в пределах скромной комнатушки это не составляло большого труда – и поставил ее перед собою на стол. Пододвинув свечу, чтобы ее пламя освещало замок, граф внимательно осмотрел его в поисках замаскированных ловушек. Не найдя искомого, он осторожно просунул под язычок изогнутый край шпильки. После недолгого скрежета замок негромко щелкнул, высвободив крышку. Рошфор нахмурился, будто был не рад легкой победе. Содержимое ларца определенно должно было увидеть свет, он получил тому очередное доказательство.
Теодор де Ронэ: Мария, казалось, перестала дышать, опустила голову так низко, что она пришлась почти вровень с краем столешницы – впрочем, как иначе она смогла бы разглядеть свое шитье? Но даже самые неумелые руки рано или поздно заканчивают работу, и в тот миг, когда Рошфор добился успеха, венецианка беззвучно встала со своего чурбачка и скользнула в дальний угол каморки, где на бельевой веревке еще оставалось место для камзола. Однако – вряд ли это случилось намеренно – пробираясь в полутьме мимо кровати, она задела вытянутые ноги бретера, и тот мгновенно открыл глаза. Клинок даги сверкнул в неверном свете свечи – и тут же снова исчез. – Не бойся, – голос Теодора был чуть хриплым, но насмешка в нем ощущалась явственно. – Я не настолько дорожу своим сном. Двигаясь чуть скованно, он поднялся на ноги. На миг задержал взгляд на распахнутой шкатулке, но затем сжал губы, заглянул поочередно в обе кружки, взял ту, что была полна, и кусок хлеба, уселся напротив и отпил большой глоток. Мария, безмолвно заняв его место на кровати, накрыла босые ноги ветхим одеялом, снова вооружилась иголкой и с нескрываемым сомнением на лице принялась изучать прореху на кожаном колете бретера.
Рошфор: Рошфор осторожно дотронулся до пачки писем, лежавших на самом верху и перевязанных зеленой лентой. Из ларца повеяло сладкими ароматами спальни монны Джованны. Не поворачивая головы, он сказал бретеру: – Вы оказались недалеки от истины, сударь. Указательным пальцем он подцепил длинную жемчужную нить.
Теодор де Ронэ: – Да? – отставив кружку, Теодор протянул руку. Крупные белые зерна, одно к одному – он не припоминал, чтобы она это носила. Перегнувшись через стол, он также заглянул в ларец, и первое, что бросилось ему в глаза, серебряный перстень с неправильной формы изумрудом, он узнал сразу. Вино было тяжелым и сладким, но в этот миг он не почувствовал вкуса и не удивился ему. Горечь обмана, боль от раны – все отступило в тень перед вернувшимся, как пощечина, осознанием ее смерти. И своей вины. Если бы он убил Росси той ночью, Орсетта осталась бы жива. Или – откажись он признать, что она могла стать такой, как ее описал итальянец. А так… даже если бы Рошфор посвятил его в свои планы – ничего бы не изменилось. В ловушку попались бы двое, или он остался бы пить с синьором Леонардо. Спасло их лишь чудо – сомнение, оборотная сторона веры – заставившее одного смолчать, а другого не подчиниться. Только сейчас осознавая, как пересохло в горле, Теодор допил и снова наполнил кружку. Свеча затрещала, от фитилька оторвалось и поплыло вверх облачко дыма. Света осталось на пол-пальца, и бретер знал, что и этой ночью спать не будет. – Граф, – через силу спросил он. – Это Росси? Письма, разложенные по столешнице. Бесполезная грязь – или то, что было в этой грязи самым важным. Если бы не данное им слово… Больше всего ему хотелось сейчас выйти отсюда поутру и повернуть налево там, где Рошфор повернет направо.
Рошфор: Словно угадав сомнения, терзавшие молодого человека, граф пристально посмотрел на бретера и ответил не сразу. – Росси – одно из главных действующих лиц в этой партии, но, думаю, не он переставляет фигуры на доске. Наугад Рошфор взял одно из писем и развернул, бегло взглянув на чернильные, чуть расплывшиеся от времени строчки. Размашистая подпись Пианези стояла и здесь. Судьба синьоры Чинкве была предрешена еще до приезда французов в Венецию. Росси в своем письме настаивал на приезде доверенного человека кардинала, и Ришелье мог поручить щекотливую миссию другому, и тот другой точно так же угодил бы в западню. Очевидно, что метили выше, и они с де Ронэ в этой игре тоже не больше, чем разменные фигуры. – Сказала ли служанка монны Джованны вам что-то еще? – спросил граф, молчаливо признавая за бретером право на возмездие, хотя и не вполне одобряя его поступок.
Теодор де Ронэ: Пропуская между пальцами длинную жемчужную нить, Теодор лишь качнул головой. Не такого ответа он ждал. In multiloquio peccatum non deerit qui autem moderatur labia sua prudentissimus est. «Хименес, из свиты испанского посланника» – сказала Анзола. Лучше бы ему не оказаться немощным старцем. – Это Росси дал вам ключ от дома? Наверное, не следовало спрашивать. Ловушку мог подстроить и синьор аббат, с помощью своего секретаря, так же, как он нанял вчерашних убийц – или без нее. И Рошфору могло оказаться важнее опять не сказать правды. Одному Создателю известно, как думают эти люди, как решают то, что они решают, о чем говорят, о чем умалчивают, кого предают, кого обрекают на смерть. Но даже если Орсетта участвовала в этой игре, что ему было до того? In multiloquio peccatum non deerit qui autem moderatur labia sua prudentissimus est. – лат. При многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои разумен. Притчи 10:19
Рошфор: Рошфор пожал плечами. Какое значение имели эти незначительные подробности? Будто задавая одни вопросы, его спутник не решался спросить о другом, более для него важном. Полагал, что Рошфор не ответит, или понимал, что ответ известен лишь господу богу? Однако граф усмирил досаду: благодарность его за услугу, пусть и непреднамеренную, еще не истлела. – Зачем? – отозвался он. – Проще было оставить дверь не запертой. Анзола по его наущению и оставила. Проведя рукой по столешнице, Рошфор смел письма в единый ворох, который вернул обратно в ларец. Паутина разорвана, но задачей не меньшей важности виделось ему доподлинно узнать, какова была роль французского агента, Пианези. Был ли аббат безвинной запутавшейся в ней мухой или зловредным пауком? – Завтра. Все завтра, – почти неслышно прошептал он.
Теодор де Ронэ: Теодор промолчал – да и что он мог бы сказать? Предупредить Рошфора о своих намерениях – к чему? Нет скажет тот или да – что это изменит? Вновь наполнив кружку, он поманил к себе Марию, которая, без слов угадывая его намерения, освободила место на кровати. – Alma felice che sovente torni a consolar le mie notti dolenti con gli occhi tuoi che Morte non à spenti, ma sovra ’l mortal modo fatti adorni. Глаза венецианки широко раскрылись, и она с нескрываемым изумлением уставилась на своего гостя. Тот рассмеялся и в свою очередь притянул к себе чуть теплый еще горшочек. – Ложитесь, граф. Доброй ночи. Вскоре свеча погасла, скрывая всех троих друг от друга, а еще некоторое время спустя бретер, не находя в себе больше сил бодрствовать, присоединился к своему спутнику. _______________________________ Петрарка, сонет CCLXXXII Эпизод завершен.
полная версия страницы