Форум » Предыстория » Когда говорит оружие, музы молчат. Часть I: музы. Август 1624 года, Париж » Ответить
Когда говорит оружие, музы молчат. Часть I: музы. Август 1624 года, Париж
Теодор де Ронэ:
Ответов - 31, стр:
1 2 All
Теодор де Ронэ: В салоне маркизы де Рамбулье сегодня было людно и душно, но высокие окна были закрыты, не позволяя вони парижских улиц, разгоряченных жарким августовским днем, смешаться с ароматами парижской знати. Присутствовавшие дамы были в большинстве своем нехороши собой, оттеняя очарование рыжеволосой мадемуазель Поле. Кавалеры были меньше похожи друг на друга, но облик почти каждого говорил о достатке, а разговоры выказывали образованность, более чем доблесть. Освещавшее гостиную маркизы послеполуденное солнце вспыхивало в золотом шитье и дробилось в драгоценных камнях, многоцветие лент соперничало с разнообразием оттенков в платьях и камзолах, и переливы женских голосов оттеняли более низкие тембры мужских. Подле парадного ложа маркизы говорили о геральдике, вокруг прекрасной Львицы обсуждали «Аминту», а возле двери на лестницу, откуда потягивало освежающим сквозняком, сочинялись стихи. – «Давным-давно», – предложил высокий темноволосый молодой человек, игравший в происходящем роль слушателя и, разумеется, ценителя. – Нет, «ноги», – ухмыляясь, возразил его сосед, низкорослый, средних лет мужчина с некрасивым, но умным лицом, одетый во все черное – как если бы он уже отказался от попыток придать себе вид дворянина. Не имея возможности скрыть неблагородно-красный цвет лица, Вуатюр выглядел в этом кругу белой вороной, но за его стихи ему простили бы и худшее. Тот, чья очередь была предложить свой экспромт в ответ на четверостишие предыдущего оратора, испустил глубокий вздох, обратил томный взор на маркизу де Рамбулье и изобразил на лице глубокое раздумье. Стоявший рядом с Вуатюром молодой человек, чей потертый колет и боевая шпага выделили бы его из этой толпы, даже если бы повязка на глазу не выдавала бы в нем военного, наклонился к уху поэта. – Давным-давно, давным-давно нам подавали здесь вино, – шепнул он. Вуатюр еле слышно фыркнул в ответ. – Вас уже покормили, – так же тихо откликнулся он. – Давным-давно, да и отсель далеко К реке пришел с пастушкой пастушок. Лобзанье – и нет смертных у потока: Она – наяда, он же – полубог. Поэта наградили возгласами одобрения, тем более дружными, что он подгадал свое выступление к тому моменту, когда разговор о единорогах прервался, а о леопардах еще не успели вспомнить. Должно быть, легкомыслие приятеля оказало дурное влияние на Вуатюра, потому что он, когда все взоры обратились к нему, не стал поддерживать жеманную куртуазность своего предшественника. – Мадам, – сказал наяде полубог, – Как это грустно, что у вас нет ног. – Как?! Чем вы это, сударь, подтвердите? – Тем, что вы их раздвинуть не хотите. Некоторые, включая бретера, рассмеялись, кое-кто поморщился, а маркиза, выразительно вздохнув, отвела взгляд, не скрывая своего неодобрения, но и явно не желая упрекать украшение своей гостиной вслух. Вуатюр с нескрываемым злорадством на лице устремил насмешливый взгляд на Теодора, без слов предлагая ему продолжить. – Раздвину этой тайны я завесу: С его наядой что роднит повесу? Ответ, как и спросивший это, прост – Вуатюр, угадавший рифму – наиболее вероятную в данных обстоятельствах и скабрезную ровно настолько, что автору грозило бы не изгнание, но возмущенный взгляд, расплылся в улыбке. Но лицо его вытянулось, когда бретер, выдержав еле заметную паузу перед последней строчкой, завершил стишок, обманув его ожидания: – Не что иное, как ничтожный рост. От человека, который был и сам ниже среднего, это прозвучало скорее забавно, чем оскорбительно, и Вуатюр засмеялся первым.
Dramatis personae: Увы, макушку господина де Ронэ не увенчивал лавровый венок «прославленного поэта», как у его собеседника, посему вирши его снискали куда более скромное одобрение публики – да и то, немногочисленные смешки были скорее продиктованы желанием разделить вкус и одобрение великого человека, нежели высказать похвалу автору. Хрупкая красавица в светло-зеленом, с пепельно-русыми локонами, нежным бело-розовым цветом лица и мечтательным выражением дымчато-голубых глаз больше похожая на сильфиду, чем на женщину из плоти и крови, недоуменно наморщила прелестный лобик. – Не понимаю, – доверительно призналась она громким шепотом, томно склонившись к плечу подруги, – как тщедушное сложение может способствовать успехам в любви. Ах, дорогая, я едва ли смогла бы отдать сердце кавалеру ростом меньше моего. Другая дама, статная брюнетка в синем с золотом платье, на голову возвышавшаяся над сильфидой, расхохоталась. Своей величавой осанкой Юноны, горделивым римским профилем и великолепным декольте она, напротив, напоминала обо всех земных щедротах. – Дорогая, даже при таком жестоком условии у вас все равно останется широчайшее поле для выбора, – пробасила она, снисходительно глядя на сильфиду сверху вниз. – Мне же при подобной придирчивости грозит остаться не при делах. Шевалье в пурпурном камзоле, отделанном серебряным кружевом, с огненно-рыжими волосами и бледным лицом, чьи правильные черты заметно портили преждевременная сеточка морщин у глаз и рассеянно-блуждающий взгляд кутилы, с явным удовольствием прислушивался к этому обмену мнениями. – Дражайшие дамы, не могу согласиться ни с одной из вас, – с поклоном вмешался он в разговор, и у его рта зазмеилась ядовитая усмешка. – И на то есть очевидные причины. С красавицей иной сражение вести Не рост потребен, но уменье словеса плести. А если крепок чересчур замОк, Дождь золотой подточит потолок. Сильфида вспыхнула и, закусив губу, отвернулась. Юнона с притворным гневом ударила дерзкого по плечу сложенным веером, однако в ее черных глазах сверкнула ехидная искра. Ее подруга имела несчастье обзавестись чрезвычайно скаредным супругом, и каждое новое платье или украшение становилось для нее предметом самой ожесточенной битвы и самых хитроумных дипломатических ухищрений.
Арамис: Молодой человек, которого следовало бы назвать юношей, и который так же, как и некоторые из собравшихся в салоне мужчин, не мог похвастаться даже средним ростом, легко скользнул к шевалье в пурпурном камзоле. Если наряды большинства кавалеров говорили о достатке, то он был исключением: тёмно-синий камзол с самыми скромными прорезями на рукавах, отделанными лишь тонким кружевом с серебряной нитью, столь же непритязательные кюлоты, белейшие чулки с серебряными стрелками по бокам. Щёголи наверняка обсмеяли бы аккуратные подвязки, годившиеся разве что для какого-нибудь закоренелого гугенота: ни пышных бантов, ни декоративных розеток, ни жемчуга, ни даже стразов! Возможно, молодой человек выглядел сущим юнцом потому, что на миловидном лице его не было ни усов, ни бородки. Впечатление усиливала видимая хрупкость фигуры и рука, свободно лежащая на эфесе шпаги среднего веса и размера - маленькая, узкая, очень белая, куда более похожая на женскую, чем на мужскую. - Плести словеса может любой, у кого есть язык! - спокойно сказал он, слегка поклонившись и той, и другой даме. - Но, сударь, мы не в древней Греции. Времена языческих богов прошли. Потому помните... И он негромко продекламировал с чёткой, поставленной интонацией, как бы это сделал профессиональный актёр: - Юпитеру дозволено – не нам Дождём златым являться в спальни дам. Мы – смертные. А умные мужья Не веруют в явление дождя!
Dramatis personae: Юнона сдержанно улыбнулась, а сильфида подарила заступнику сияющий взгляд и совершенно по-детски воскликнула: – Ах, до чего же ловко у вас выходит! Мне никогда в жизни не связать и пары строчек. – Уверяю вас, сударыня, никто не вменит вам в вину сие досадное упущение, – галантно ввернул шевалье, сохраняя совершенно серьезное выражение лица. Усмехнувшись, он смерил оценивающим взглядом строгий наряд юноши и отвесил ему преувеличенно изысканный поклон. Присутствие Юноны явно вдохновляло дерзкого острослова, подобно как богини в поэмах Гомера воодушевляли на подвиги древних героев. – Право, сударь, вам больше к лицу чтение проповедей в храме божьем, чем декламация стихов в гостиной госпожи маркизы. И в церкви вы бы узнали, что большинство мужей подобны Циклопу, лишенному единственного глаза. В мужьях ум острый – что нарост горба. Лишь тягость, хлопоты и маета. Покойней верить греческим богам, Чем отыскать на лбу своем рога.
Арамис: - Рога наставить – невеликий труд, Они прелюбодея не гнетут. Легко лишить Циклопа глаза, но скажу: Как человек разумный, дорожу Лишь Пенелопой, что сумела Супругу верность сохранить умело! - тотчас парировал юноша, украдкой поглядывая на сильфиду. На Юнону он не обращал ни малейшего внимания. Последовал лёгкий поклон. - Как будущий священник, я не могу обижаться на ваши слова, сударь. Это моё призвание.
Теодор де Ронэ: Бретер поморщился и выразительно загнул один за другим три пальца, словно отсчитывая стопы. – Полно. – Его собеседник с лукавой усмешкой накрыл его руку своей. – И звезды горят лишь в темноте. Как и размер, поэт под стать Гефесту – В Киприде он найдет себе невесту. А так как горб им вовсе не заслужен, то он и будет ей прекрасным мужем. Произнесенное шепотом четверостишие осталось между этими двумя – ответ юноши и последовавший за тем гул сдержанного одобрения заглушили его. Маркиза, чье окружение, притихнув, прислушивалось к поединку, поощрительно склонила голову, и одна из сидевших рядом с ней дам воскликнула: – Как жаль, что все наши проповеди не похожи на эту! Два или три завсегдатая тотчас же присоединились к ней, на все лады переиначивая или поддерживая высказанную ею мысль, и оттого бретер, в свою очередь комментируя в ухо своему другу, остался бы не услышанным, даже не понижай он голос: – Кому рога наставить мог аббат? Об этом знает только чей-то зад. И, дорожа разумной Пенелопой, Он над своею лишь трясется ж… – Вы незаслуженно жестоки, – так же тихо откликнулся Вуатюр. – Не зная, ни с кем имеете дело, ни чего он стоит. Что ж, вы хотя бы научились если не держать еще язык за зубами, то не вовсе давать ему волю. Бретер вскинул голову, но поэт не позволил ему ответить: – Нет, молчите. Я не сомневаюсь, что вы можете повторить то же самое во весь голос, но поверьте, ни вульгарное оскорбление не украсит вас, ни поединок из-за него. Друга-то вы послушаете? – Да. – Два красных пятна расцвели на щеках бретера, и он нехотя добавил: – Вы правы, конечно. Выражение легкого самодовольства скользнуло по лицу Вуатюра, но так быстро, что иной его и не заметил бы. – Благодарю вас. А теперь я хочу послушать продолжение.
Dramatis personae: С ироничной улыбкой Юнона бросила через плечо взгляд на рой, вьющийся подле хозяйки салона, и на свиту мадемуазель Поле, чью пестроту оттеняли несколько черных сутан. Впрочем, с принесенными обетами скромности эти пастырские облачения роднил разве что цвет. Мягкий блеск дорогой ткани, изящество отделки, сверкание драгоценных камней и кипение белых кружев могли поспорить в щегольстве со светскими нарядами. – Ваше призвание, шевалье, лишает наш пол редкостного образца рыцарства, – укоризненно заметила она будущему священнику и неожиданно певучим грудным голосом продолжила: – Словами славить Пенелопу все мы рады, На деле ж не пропустим ни одной наяды. – Ваша суровость о прекраснейшая, повергает в прах, и я умолкаю с разбитым сердцем, – воскликнул шевалье, театрально прижимая руку к груди, правда, отчего-то с правой стороны. – Вот уж ни за что не поверю, сударь, – безжалостно рассмеялась Юнона, – что у вас вообще есть сердце.
Арамис: Юноша тем временем скромно отошёл в сторону и прислонился к стене. В висках у него стучало, голова кружилась - и не от духоты (хозяйка всегда мёрзла, потому окна в её гостиной не открывали), а от напряжения. Конечно, он сочинял, как и многие. Иначе бы ему было не попасть в этот блестящий круг избранных. Покровительство юному поэту оказывал никто иной, как Вуатюр, опытным глазом разглядевший в сонетах и рондо воспитанника семинарии некий проблеск таланта. Дар имелся, требовалось его развивать и совершенствовать. Юноша был готов исписывать по несколько черновиков, совершенствуя своё очередное творение. Одно дело - сочинять в одиночестве, когда никто не мешает, иметь возможность переделывать неудачные рифмы, искать наиболее ёмкие образы. Совсем другое - вот так, прямо на ходу, находясь в шумной толпе, пытаться ответить стихами на чью-то реплику! В этой красивой и захватывающей игре будущий священник решился принять участие впервые. Теперь ему было почти стыдно: положительно, он не выдерживал сравнения с блестящими дамами и кавалерами! Вуатюр сегодня не обращал на своего протеже ни малейшего внимания, хозяйка была занята, а остальные гости проявляли к юноше не больше интереса, чем к какому-нибудь предмету мебели. Исчезать сейчас, не попрощавшись с теми немногими знакомыми, которые у семинариста имелись, было бы бесцеремонно. К тому же он не переговорил с мадам де Нерваль по поводу нескольких переводов с греческого, о которых она просила юношу третьего дня. Так что молчаливая и надёжная стена была лучшим союзником. Она не просила сочинять экспромты, не смотрела насмешливо на не слишком модную причёску, на башмаки, добротные, но казавшиеся чрезмерно грубыми для этой комнаты, где собралось самое блистательное общество, на скромные кружева. Она просто была рядом и непостижимым образом придавала юноше уверенности. Именно у стены он проводил большую часть времени уже седьмой приём подряд: смотрел, слушал, запоминал. Правда, теперь он по-дружески улыбался той самой хрупкой даме, которая своей репликой сподвигла его на участие в поэтическом поединке.
Теодор де Ронэ: Двое насмешников у лестницы снова склонились друг к другу. – Вы полагаете, мне следует написать мадригал в ее честь? – полюбопытствовал бретер, решив, по-видимому, во всем следовать советам старшего товарища. – К чему? Раз вы все равно решили заделаться монахом? – отозвался поэт. – Признавайтесь, вы влюбились и храните верность даме сердца. – Ничего подобного. Но последний поединок кончился для меня плохо. – Настолько плохо? – Именно так. С кажущимся неудовольствием Вуатюр то ли отказался от попыток удовлетворить свое любопытство, то ли предпочел им новое доказательство своего поэтического гения: – Как, право, наши дамы страстны! Как с ними сладостны грехи! Как взор и речи их прекрасны, И как ужасны их стихи! – Боюсь, – кивнул бретер, – таланты присутствующих здесь дам ограничены той же злой волей, что и их красота. – Одни лишь мужчины здесь вольны соперничать между собой свободно, – согласился Вуатюр. – Развлеките прекрасный пол, сударь. Мой юный протеже выглядит потерянным. Возможно, причиной этого решения было не человеколюбие, а вспыхнувший во взгляде одноглазого лукавый огонь, подсказавший бы любому, знавшему его, что он не преминет сейчас осведомиться, есть ли соперники в этом салоне у самого Вуатюра. Так или иначе, не дожидаясь ни вопроса, ни ответа, поэт с легкой улыбкой на устах направился к Арамису и поприветствовал его по всем правилам куртуазии. – Не похоже на вас, сударь, – продолжил он затем. – Чтобы красавицы обратили вас в бегство? Бретер между тем склонился сперва перед сильфидой, которой уже имел честь быть представлен, а затем перед ее подругой. – Мадам, упрек ваш больше схож со scherzo: Не верю я, что дамам нужно сердце. scherzo – итал. шутка
Dramatis personae: Сильфида томным вздохом проводила отступление изящного кавалера, чья наружность произвела на нее впечатление даже большее, чем поэтический талант, и не была подпорчена даже признанием о будущем сане. Потому неравноценная замена в лице одноглазого бретера была встречена ею довольно холодно. – Дамам нужно многое, сударь, – пожимая точеными плечиками, ответила она. – Если не все, – усмехнулся отвергнутый шевалье, довольно резво оправившийся от язвительной стрелы Юноны. – Или ничего, – парировала неуступчивая брюнетка, однако руку поэту, оживившему их маленький кружок вместо пополнения вереницы трофеев «рыжей львицы», протянула с улыбкой весьма милостивой.
Арамис: - Бегство? - юноша улыбнулся словам своего наставника. - Пусть так, не отрицаю. Но плохое начало сражения не всегда сулит разгром в конце. Хотя я бы предпочёл противостоять противнику со шпагой в руке. Фехтовать с дамой посредством стихов - нелёгкое занятие, я пока не привык к нему. Противницы куда опытней, к тому же их несколько, а я - один. Без вашей поддержки я - ничто. Боюсь, что вы уже пожалели о своём решении привести меня к маркизе. Он чуть вздохнул, поправляя кружево на манжете. - Скажите мне: можно ли отвечать на стихи прозой? Или здесь так не принято? Я сегодня явно не в ударе. И кто эти две дамы? Я их не знаю.
Теодор де Ронэ: Губы поэта дрогнули в саркастической усмешке. – Тактическое отступление, не так ли? Позвольте мне вооружить вас хотя бы знанием. Взявшаяся за строфы как за лук поэтесса – мадемуазель д'Онвиль; ее стрелы больно ранят, но она слишком умна, чтобы разить наповал. Ее подруга, виконтесса де Брабьен, снискала себе прозвище Грации, когда еще звалась Шарлоттой де Нёв и подруги пользовались ей, чтобы приманивать женихов – мужчины, как пчелы, слетаются к яркому цветку, но остаются у того, где находят нектар. И напоследок – шевалье д'Арленкур, о нем я не могу сказать вам ничего, заслуживающего внимания – вы все угадаете сами, и на прозу он перейдет раньше вашего. О – и месье де Ронэ. Упомянутый последним меж тем коснулся губами предложенной ему благоуханной ручки. – Если уж и сами дамы не могут сойтись во мнениях… то я буду скромен и предпочту ваше. По крайней мере, пока вы, мадам, – привычно-насмешливый взгляд остановился на сильфиде, – не подтвердите мне, что мое малое не стало вашим многим. Реплику кавалера он оставил без внимания – чего и следовало ожидать, не числить же его среди прекрасного пола! – но двое последовавших за ним виршеплетов восполнили этот пробел: – Неужели шевалье д'Арленкур жалуется? – усмехнулся тот, кто превращал пастушка и пастушку в божества. – И неужто, исходя из собственного опыта? – поддержал другой. – А это, – пояснил своему юному протеже Вуатюр, – месье де ла Сэрнь и синьор Кальяджи. Они и вовсе не стоят упоминания. Голос он при этом не понизил.
Dramatis personae: – О, вот нас и представили, сударь, – Юнона, или мадемуазель д’Онвиль, прищелкнула языком. Голос Вуатюра, как и полагалось голосу великого поэта, гулким колоколом наполнял, по меньшей мере, половину гостиной. – Кто представил, дорогая? – очнулась от грез сильфида, расширив и без того большие небесно-голубые глаза. Обращенные к ней слова Теодора она попросту не поняла. – Почему ушел тот очаровательный юноша? Я не успела спросить, в каком аббатстве он примет сан. – Я вам позже объясню, дорогая, – с добродушным терпением ответила Юнона. Уязвленный своей характеристикой шевалье д’Арленкур натянуто рассмеялся, пряча в приложенном ко рту надушенном платке гримасу досады. – Талант позволяет господину Вуатюру быть беспощадным к простым смертным, подобно Юпитеру. Увы мне, увы, если бы я жил на доходы от своей поэзии, я бы не получал и пары су в неделю, – шевалье сегодня явно решил не изменять позе страдальца. Однако аттестация двух его хулителей из уст поэта доставила ему нескрываемое злорадное удовольствие, осветившее его лицо язвительной улыбкой. Он покосился на бретера с хорошо замаскированным любопытством, гадая о тропинках, сведших того с Вуатюром. Мадемуазель д’Онвиль, обладая большей решительностью или меньшей приверженностью условностям, и не подумала укрощать или прятать свое. – Я не видела вас раньше, месье де Ронэ… – в переливах ее интонаций явственно читалось предложение к исповеди.
Теодор де Ронэ: Насмешливая скромность одноглазого достигла хотя бы двух целей – если за одну из таковых полагать намерение привлечь женское внимание, а за другую – нежелание оное задерживать. Лишь первая совпала с порученной ему приятелем задачей. Но Вуатюр тут же подтвердил, что может выполнить ее сам и на расстоянии, и бретер улыбнулся его едким описаниям с ничуть не меньшим удовольствием, чем – до того, как упомянули их – месье де ла Сэрнь и синьор Кальяджи. Последний добродушно усмехнулся, без слов признавая свою незначительность, в то время, как первый сдвинул кустистые брови и, сам, верно, того не замечая, нащупал рукоять кинжала. – Однако, – пробормотал он с бретонским выговором, – если этот Юпитер… – Радуйтесь, сударь, – перебил бретер – обращаясь вроде как к д'Арленкуру, но встав при этом так, чтобы заступить дорогу ла Сэрню. – Вам еще не платят за то, чтобы вы не сочиняли. Бретонец уставился на говорившего в явственном недоумении. – Многие из тех, кто пытались заткнуть рот иному, – продолжал тот, понижая голос почти до шепота, – сами умолкали навеки. Во внезапном понимании губы ла Сэрня образовали букву «о», он бросил недобрый взгляд сперва на Вуатюра, а потом на его защитника – но затем сосредоточенно наморщил лоб, погрузившись в раздумье. – Мне, право, жаль, что вы не видели меня ранее, мадемуазель. – Убедившись, что его намек оказался достаточно прозрачным, одноглазый вернул все свое внимание Юноне. – Я надеюсь, что вы наверстаете упущенное.
Арамис: Юноша, с некоторых пор предпочитавший, чтобы в светском обществе его знали под именем Арамиса - понятное дело, вымышленным! - после наставлений г-на Вуатюра с минуту стоял на месте, задумавшись, затем задорно подмигнул поэту: - Вы сказали мне довольно, сударь! Мадемуазель д`Онвиль отвлёклась на господина де Ронэ - юноша обратил на этого человека внимание сразу, как тот появился в гостиной. Вступать в соперничество с мужчиной, который в равной степени ловко владеет и языком, и шпагой было бы неразумно для робкого дебютанта. Арамис и не собирался. Он с почтительным поклоном подошёл ко второй даме, виконтессе де Брабьен, в глазах которой успел заметить искорки неподдельного любопытства. - Мадам, осмелюсь, не будучи представленным вам лично, произнести слова уверения в искреннем восхищении вами. Увы, я наделён лишь самым скромным поэтическим даром, потому почтительно умолкаю - никакие строки не в состоянии передать мои чувства. Ехидное замечание Вуатюра по поводу цветка без нектара позволило юноше без особого труда преодолеть усвоенную в стенах семинарии привычку опускать глаза долу - и дама получила и томный взгляд, и улыбку, которая должна была показать опытному взору, что неожиданный поклонник не так уж и робок и прекрасно знает правила игры.
Dramatis personae: – Вот оно что! – еле слышно пробормотал шевалье д’Арленкур, и глаза его оживленно заблестели в предвкушении, как он станет пересказывать эту пикантную сплетню. Король поэтов ставит себя превыше королевских министров и, словно настоящий принц крови, начинает набирать личную гвардию. Во всяком случае, одним телохранителем Вуатюр уже обзавелся. Лениво обмахиваясь веером, мадемуазель д’Онвиль наблюдала за короткой перепалкой с тем интересом, с которым дамы прежних времен следили на схваткой на ристалище, и под конец обменялась быстрым взглядом с д’Арленкуром. Тот явно расслышал больше, чем она, и его улыбка не обещала скромного молчания. – Наверстаю, сударь? – мадемуазель выразила бретеру сдержанное удивление, приправленное тихим смешком. – Вы хотите сказать, что отныне вы завсегдатай салона по слову господина Вуатюра? – А слово господина Вуатюра весит здесь столько же, сколько он сам, – добавил, смеясь, шевалье д’Арленкур. – Весомее только каприз самой блистательной маркизы. Мадам де Брабьен, встревоженная внезапной стычкой, отступила на шаг назад, подальше от ла Сэрня. Споры, кроме тех, где главным предметом выступала ее красота, она не любила и не одобряла, а теперь мадемуазель д’Онвиль узурпировала обоих кавалеров. Право, если бы виконтесса была способна сердиться на Женевьеву, она бы сейчас непременно рассердилась. Потому возвращение прелестного юноши, которого чуть раньше отпугнул острый язык ее подруги, она приветствовала самой очаровательной из своих улыбок. – Здесь, в кругу друзей, мы менее привержены строгим придворным правилам, сударь. Мне жаль, – повторила она вслед за мадемуазель д’Онвиль, – что я не видела здесь раньше и не знаю вашего имени. Кто вы? Вы тоже поэт? Других мужчин сюда не допускают, – бесхитростно пояснила она.
Арамис: - О, что вы! Не более, чем умею более-менее ловко рифмовать. Правда, господин Вуатюр уверяет, что при должном старании и наличии хорошего наставника я могу кое-чего достичь. Я не разделяю его уверенности, поскольку на прошлой неделе мадемуазель Поле не понравилось то, что я прочитал. Хотя справедливости ради признаюсь... стихотворение было не моим. Всего лишь перевод из Алкея. Ответ на первую часть вопроса был достаточно честным, хотя юноша благоразумно умолчал о том, что как любой, кто претендовал на постоянные визиты в эту гостиную, он прежде всего читал стихи самой мадам Рамбуйе - и свои, и переводы. И раз уж маркиза сочла его достойным... - Но сан, который я должен принять в ближайшем времени, призывает меня не впадать в гордыню, а смириться и более тщательно работать над точностью формулировок и изяществом строфы. Пока я допускаю массу ошибок, которые не могут не заметить истинные знатоки. Что до имени... Поскольку я в светском платье, а не в сутане, то предпочитаю, чтобы меня называли Арамисом. Теперь следовало умолкнуть. Прекрасная сильфида получила ответы на все свои вопросы, и только в её власти было решать - посоветовать кавалеру поискать другое общество для разговора, или же... или же дама сама могла продолжать расспрашивать и рассказывать.
Dramatis personae: – О, мадемуазель Поле… – многозначительная гримаска сморщила чуть вздернутый носик мадам де Брабьен, говоря, что виконтесса не разделяет всеобщего восхищения «львицей». – Уверена, что она была не права, и с ее стороны было дурно ругать вас. Я бы так не поступила, – и сильфида подкрепила свои слова взмахом длинных ресниц. – Ваши стихи должны быть очаровательны, сударь. – Вам следовало представить плоды своей поэзии мадемуазель Поле в виде сонета в честь ее прекрасных глаз, – сардонически вставил шевалье д’Арленкур. – Тогда, клянусь цветом моей шевелюры, она была бы куда снисходительней к вам, господин Арамис, – и на мотив модной песенки он промурлыкал: – Поэт сурово ждал прихода вдохновенья, Не дозволяя ни веселья, ни вина. Но не осталась муза с ним ни на мгновенье. Что с музы взять? Ведь женщина она.
Теодор де Ронэ: В отличие от неуверенного в себе юноши, бретер явно не питал особых иллюзий насчет своих шансов снова здесь появиться. И даже если он разделял мнение д'Арленкура, не собирался ни осыпать комплиментами двух царствующих здесь дам, ни – оборотная сторона той же медали – отвлекаться от той, с которой беседовал. – Нет, спешите наглядеться, пока я тут, – усмехнулся он. – Боюсь, мадемуазель, всех слов господина Вуатюра не достанет, чтобы убедить маркизу долго меня вытерпеть. Он как воздух или вода, жизнь здесь без него невозможна. А я… сравнение с солью будет слишком библейским… Я как кайенский перец – меня не должно быть слишком много. Вуатюр, еще до ответа своего юного протеже отвлекшийся, чтобы обменяться улыбками с хозяйкой дома, едва дождался его ухода, чтобы к ней присоединиться. Но слух у него был столь же тонок, сколь звучен голос, и последнюю реплику одноглазого он уловил без труда. Склонившись к плечу маркизы, он проговорил, на сей раз только для ее ушей: – А, но больше всех на нем обожжется он сам.
Арамис: - Моя муза вовсе не сурова, - возразил шевалье д`Арленкуру Арамис. - Напротив, она призывает меня быть смелей. Но одновременно диктует свои правила. К примеру, я не смогу при всём желании написать посвящение даме, у которой зелёные глаза. Тот, чьё сердце отдано сапфирам, не может искренне воспевать изумруды, хотя они тоже прекрасны. Прежде, чем произнести эту реплику, юноша бросил быстрый взгляд на свою собеседницу и убедился, что может смело говорить. Мало ли на свете дам с голубыми глазами! Какое счастье, что немало! То, что написано для одной, другая непременно примет на свой счёт.
полная версия страницы