Форум » Предыстория » Смерть в Венеции. Вопросы. Октябрь 1624 года » Ответить
Смерть в Венеции. Вопросы. Октябрь 1624 года
Теодор де Ронэ: Глава, где вспоминаются минувшие дни и грехи.
Ответов - 35, стр:
1 2 All
Теодор де Ронэ: К утру дождь прекратился, но тучи не разошлись, и ни одной звезды не могли разглядеть над головой двое мужчин, без лишнего шума покинувших палаццо Дзери еще до зари. Вернулись они, когда утро было уже в разгаре, и затруднительно было бы теперь различить их по одежде или даже по лицам – настолько они были покрыты грязью. Открывший им Беппо после первого удивленного восклицания почти мгновенно восстановил самообладание и почтительно поклонился. – Сеньор аббат изволит надеяться, что ваши милости пребывают в добром здравии, – сообщил он, протягивая руку, чтобы принять у гостей их плащи, и тут же опустил ее, обнаружив, что в этой услуге нет необходимости. – И просит, если вашим милостям угодно, присоединиться за завтраком к нему и к его гостю, дону Эстебану. Ответную усмешку Теодора можно было смело назвать сардонической. – Прямо сейчас? – Во взгляде, который он обратил на Рошфора, явственно можно было прочитать вызов. – Отчего бы нет. Тут же пожалев об этом уколе, пусть даже и первом с прошлой ночи, он поспешил продолжить: – Но я предпочел бы сначала привести себя в порядок.
Рошфор: Его спутник усмехнулся, как если бы оценил понятную только двоим остроту, и отрывисто бросил лакею: – Мы не заставим себя ждать долее четверти часа. Непрезентабельный вид ни в коей мере не сказался ни на осанке, ни на надменных манерах Рошфора. Едва заметное поднятие бровей показало, что незнакомое имя не осталось им незамеченным, однако расспрашивать Беппо он не стал. …Ровно через означенное время с точностью военной или монашеской оба француза переступили порог столовой, уже знакомой графу. На привычном месте во главе стола восседал Пианези, по левую же от него руку расположился сухопарый незнакомец лет пятидесяти, в котором иберийские корни угадывались не только по имени, но и по смуглой, из поколения в поколение опаляемой солнцем кожей, острому горбоносому профилю и черным глазам. Некогда жгуче-черные волосы были щедро припорошены сединой, а высокий рост был скраден привычкой сутулиться, отчего правое плечо казалось выше левого. Темное священническое платье было заметно поношенным, но добротным и опрятным. В данный момент дон Эстебан, вскинув длинный узловатый палец, с горячностью что-то втолковывал Пианези, слушавшего его с терпеливым смирением. Неохотно обернувшись на звук отворяемой двери – да и то лишь потому, что туда же обратился взор аббата, – он близоруко сощурился, разглядывая вновь прибывших.
Теодор де Ронэ: Теодор задержался в дверях, позволяя Рошфору ответить на приветствие аббата и первым найти место за столом, накрытым на пятерых. – Прошу вас, не стесняйтесь, – Пианези указал бретеру на стул рядом с графом. Не дожидаясь, пока тот подчинится – или, как оказалось, поступит наперекор, он принялся представлять гостей друг другу, и если титул одного француза предоставлял ему безусловное преимущество, то, выбирая между испанцем и вторым, хозяин, предположительно, отдал предпочтение возрасту. – Мой старый друг, граф, дон Эстебан, из Саламанки. Падре, граф де Рошфор, кабальеро де Ронэ. Не давая затем дону Эстебану возможность вернуться к теме, которую они обсуждали, и явно не видя причины дожидаться пятого сотрапезника, аббат пригласил гостей приступить к завтраку и с самым любезным видом обратился к французам: – Я надеюсь, вы провели спокойную ночь, господа, и приятный вечер? – В высшей степени приятный, – глазом не моргнув, заверил его Теодор. – Воистину, Венеция — прекрасный город. – Transientibus, – сквозь зубы пробормотал дон Эстебан. – О, – усмехнулся бретер, – меня здесь не похоронят. – Homo proponit… – с тонкой улыбкой вздохнул аббат, и появившийся на пороге Росси замялся, явно не решаясь вмешаться. – Homo proponebat, – парировал Теодор. – Чем вам так не угодила Светлейшая, падре? Transientibus – лат. для проезжающих Homo proponit – лат. человек предполагает Homo proponebat – лат. человек предполагал
Рошфор: Рошфор поклонился с истинно кастильской церемонностью, отдавая должное летам и званию дона Эстебана, и, повинуясь гостеприимному жесту хозяина, занял место по правую руку Пианези. Испанец в ответ рассеянно кивнул, но это не выглядело пренебрежением, настолько явно тот был раздосадован прекращением спора с аббатом. Реплика Теодора заставила вновь вспыхнуть черные глаза дона Эстебана блеском почти фанатичным. – Чем были нехороши Содом и Гоморра? Дворцы и виды были там не хуже, – возразил он, яростно разрубая рукой воздух. – Но в том пусть Светлейшая держит ответ перед Господом. А я, когда взывая и алкая хоть немного разума и логики, неужели я прошу чрезмерного? – пылающий взор поочередно обежал сотрапезников и остановился на графе. – Увы, падре, для большинства людей – да, – отозвался Рошфор с меланхолией человека, неоднократно получавшего доказательства подобного. Вчера в разговоре с де Ронэ, граф предположил, что рассудок аббата помрачен отчаянием и страхом, но верил в это едва ли. Такого рода «объяснения» были опасны тем, что объясняли всё и не объясняли ничего. Все равно, что заявить о промысле божьем и устраниться от поиска решения. Не таков был аббат Пианези, каким предстал и по краткому знакомству, и в своих донесениях, чтобы заподозрить, что он способен настолько потерять голову. И вот теперь – старый друг испанец. – О, так вы, как и наш добрейший хозяин, склонны к философствованиям, ваше сиятельство? – прищурился дон Эстебан в предвкушении нового витка битвы. Рошфор поперхнулся и подавил усмешку. – Вы второй, кто говорит мне об этом, падре. Первым был ваш друг, господин аббат. Опоздавший Росси почти неслышно присел на последний остававшийся свободным стул рядом с графом и напротив бретера. Он тут же опустил глаза в тарелку, избегая в равной степени глядеть на обоих французов, как и на своего патрона. Впрочем, бледность секретаря могла объясняться дурно проведенной ночью, плавно перешедшей в утреннее недомогание. Ел Росси понемногу и осторожно, словно мучимый зубной хворью, стараясь производить при этом поменьше шума, однако подрагивавшие ресницы и напряженная шея выдавали, что он чутко прислушивается к застольной беседе.
Теодор де Ронэ: Теодор, по лицу которого легко было прочитать, насколько его забавлял этот разговор, покосился на Пианези и выпустил новую стрелу: – Склонность к философии, я полагаю, лицам духовного звания необходима как воздух, прочим же в ней нужды немного. Венеция – женщина, падре. Разве будет простой смертный требовать от женщин логики и разума? Особенно если она хороша собой. – Я не жду логики и разума от простых смертных, – с готовностью отозвался аббат, любезно наклоняя голову в сторону графа. – Сии суть драгоценное достояние, доступное немногим. По счастью, Господь в бесконечном милосердии своем оделил всех, и даже те, кого я – быть может, лишь по слепоте своей – счел бы обделенными, счастливо полагают свои недостатки достоинствами.
Рошфор: – Простым смертным – пусть, – великодушно уступил дон Эстебан, явно приберегая разящий, по его мнению, удар, – но potestatibus sublimioribus, властям высшим? – с торжеством вопросил он. – Но чему тут удивляться? Обретая власть не через священное помазание, они находятся в заложниках у черни. Вам стоит только увидеть, как новый дож мечет перед ними золото, как бисер перед свиньями… Пианези слегка нахмурился, но на его губах тут же заиграла утомленно-снисходительная улыбка, призывающая простить и не принимать всерьез горячность старого друга. – Однако, – вступился за поносимую родину аббата Рошфор, то ли из чувства противоречия, то ли желая проявить учтивость к хозяину дома, – Серениссима худо-бедно существует не одну сотню лет. – Худо-бедно, какое точное выражение, – обрадовался дон Эстебан, – и рано или поздно она придет в совершеннейший упадок, как ее пышные дворцы со временем увязнут в грязной тине каналов. Что будет весьма печально, – с неожиданным миролюбием заключил он, – ибо я люблю этот прекрасный город.
Теодор де Ронэ: – Венецию невозможно не любить! – аббат наставительно поднял нож, которым размазывал паштет по разломленной пополам булке. Золотая капля масла, растопленного теплом свежевыпеченного хлеба, сорвалась с лезвия и не упала на стол лишь потому, что Теодор, выбросив руку, поймал ее на свой нож. Пианези невольно отпрянул, но, мгновенно опомнившись, натянуто улыбнулся. – Благодарю вас, сеньор, но право, в этом не было нужды. В моем доме хватает и скатертей, и масла. – Вы фехтовальщик, сеньор, – взгляд дона Эстебана был слишком заинтересованным, чтобы испанца можно было заподозрить в попытке сгладить неприятный момент. – Я уверен, вы фехтовальщик! – Как любой дворянин, – Теодор подчеркнуто не посмотрел на хозяина дома, и Росси вжался в свой стул. – О нет, не прибедняйтесь! – запротестовал дон Эстебан. – Я и сам, хоть мне и не положено по сану... и вы, конечно, сторонник итальянской школы? – В какой-то мере, – взгляд бретера, мгновение назад столь же колючий, как острие его шпаги, заметно потеплел. – Испанской?! – возликовал дон Эстебан. – Все эти новомодные влияния... Благородное искусство умирает, заменяясь какими-то... плясками! Тут он смешался, вспомнив, по-видимому, сколь неподобающим был для него этот разговор, и насадил на свой нож жареную сардинку. – Шпагу ждет та же судьба, что и Венецию? – усмехнулся бретер. – Я надеюсь, нескоро, – с любезной улыбкой вмешался аббат, с неотрывным вниманием следивший за разговором. Вместо ответа Теодор вытянул в его сторону указательный палец и выпрямил большой. Легкое движение обозначило взводимый курок.
Рошфор: – Не раньше, чем клинок уступит в удобстве пистолету, – невозмутимо вставил Рошфор, бросив быстрый взгляд сначала на Пианези, а потом на бретера. – От огнестрельного оружия порой слишком много шума. Дон Эстебан, вспомнивший о своем сане, не позволявшем одобрять любой способ отправления на тот свет, гримасой обозначил улыбку. – Вы не философ, вы практик, сеньор, – почти обиженно констатировал он. – В отношении оружия – определенно, – согласился граф. – Как любой дворянин.
Теодор де Ронэ: Этих нескольких мгновений хватило аббату, чтобы восстановить утраченное было самообладание, и от бледности, разлившейся по его лицу при недвусмысленном намеке Теодора, не осталось и следа. – Но в прочем, я надеюсь, нет, – проговорил он, стряхивая с сутаны хлебные крошки, и пристально изучил сардины, прежде чем также положить себе порцию. – Сколь ужасно было бы, если бы власти предержащие, а за сюзеренами и вассалы, руководствовались бы в своих поступках единственно тем, что могут наблюдать и в чем видят свою сиюминутную выгоду… – А разве они поступают иначе? – деланно удивился бретер. Пианези, казалось, не обратил на него никакого внимания: – И если бы те, кому дано право судить и решать, были не в состоянии ни осознать, что ни в какой момент времени они не владеют всеми необходимыми сведениями, ни вообразить себе возможность и вероятность недостающих кусочков мозаики, с тем чтобы затем умозрительно восстановить полную картину. Теодор глянул на графа и прикусил язык.
Рошфор: Рошфор с вежливым изумлением приподнял брови. – Вот это уж по мне настоящая философия, падре: по отрубленному пальцу воображать полный облик человека. Факты неоспоримы, хотя и могут быть истолкованы различным образом, а разного же рода домыслы и химеры… – граф с видимым презрением, хотя и не вполне искренне, пожал плечами. Дон Эстебан разразился клокочущим злорадным смехом, тщетно пытаясь замаскировать его под приступ внезапного кашля. – Друг мой, – он с торжеством блеснул глазами в сторону Пианези, – но вы сию минуту, только что, привели аргумент в пользу того же, за что ратовал и я – логику и разум, разум и логику! И где же были они, я спрашиваю, когда Совет Десяти огульно обвинил в чудовищных злодеяниях против Республики моих несчастных соотечественников? Да что там, эта гидра не щадит и своих детей! И по другому быть не может, ибо само ее установление и устройство не сообразно строению матери нашей – церкви, словно Венеция находится под сенью, прости Господи, кальвинистской ереси. Присутствующие онемели, и дон Эстебан, несколько опомнившись, пробормотал, что это была метафора и гипербола.
Теодор де Ронэ: – Факты, – вмешался Пианези с поспешностью, вызванной, по-видимому, желанием не продлевать неловкость момента, но и с гладкостью оборотов, указывающей, что он не в первый раз приводит этот довод, – могут быть так же спорны, ибо что есть факты как не наши умозаключения о них? Если вам что-то неизвестно, это необязательно является ложью. Бедмар бежал из Венеции переодетым, и не попытавшись опровергнуть выдвинутые против него обвинения, а… – Дон Франциско говорил, что все это чушь собачья, – перебил Теодор. Увертки аббата не вызывали в нем ничего кроме веселого презрения. «Я заказал ваше убийство, потому что у меня были высшие соображения, недоступные вашему скудному уму. Ах нет, это вообще спорно». – Я понимаю, конечно, что неведомый мне дон Франциско мог иметь мнение и по этому вопросу тоже… – О, если вы не знаете дона Франциско, то вам точно не следует иметь мнение по этому вопросу. Кустистые брови аббата сошлись над переносицей, карие глаза возмущенно сверкнули, но, уже открыв рот, он осекся. – Вы говорите о Кеведо? – с явным недоверием уточнил он. Бретер с самым издевательским видом кивнул.
Рошфор: Из-под опущенных век граф пристально посмотрел на бретера, щедро, даже чересчур, делившегося историями из своего прошлого. Какова была доля истины в его россказнях, а какая доля принадлежала желанию прихвастнуть и поддеть Пианези? Который, в свою очередь, исподволь остерегал Рошфора от искушения судить опрометчиво. Дон Эстебан же не был склонен к сомнениям, если приведенные доводы лили воду на его мельницу. Он благожелательно кивнул французу, хотя уже успел позабыть его имя. – Именно. Именно! – просиял он. – Всякий знающий и здравомыслящий человек скажет то же самое. Никто своими глазами не видел Бедмара в столь неподобающем и унизительном положении, однако каждому в Венеции известна эта выдумка, – он возмущенно фыркнул. Мускул на левой щеке Рошфора дрогнул намеком на сдержанную усмешку: сам того не ведая, дон Эстебан незаслуженно польстил де Ронэ, приписав несвойственные тому добродетели. По крайней мере, в обществе графа он пока ни разу их не проявил.
Теодор де Ронэ: Пианези ответил не сразу, переводя враз помрачневший взор с графа на бретера, и назад. Возможно, причиной его молчания было обычнейшее нежелание повторять опостылевший спор, но при виде его сузившихся в напряженном размышлении глаз Теодору подумалось впервые, что этот человек может оказаться по-настоящему опасен. И что во второй раз он не сделает той же ошибки. – Дон Франциско, – наконец проговорил аббат, снова берясь за вилку и обращаясь к обоим своим противникам, – не мог бы сказать ничего иного, не так ли? – Да, – с явной неохотой согласился бретер, не столько признавая резонность этого довода, сколько запоздало осознав, что Кеведо, будучи отличным поэтом, замечательным собеседником и надежным секундантом, также служил секретарем герцога Осунского и упоминание о якобы близком знакомстве со столь влиятельной особой могло прозвучать бахвальством. Герцог Осунский был вторым лицом в заговоре Бедмара. Утверждалось, что Кеведо, который был заочно осужден за соучастие, видели в Венеции в то время и что он сбежал оттуда в платье нищего.
Рошфор: – Если вам что-то кажется очевидным и простым, это необязательно является ложью, – возразил дон Эстебан, порывисто развернувшись к аббату и в яростной жестикуляции взмахнув рукой с зажатым в ней ножом. Неосторожные масляные брызги проложили на белоснежной скатерти изогнутую полукругом дорожку из мелких пятен от его тарелки до тарелки бретера, но в запале спора испанец не заметил своей оплошности. – Тем не менее, я готов уступить вам Бедмара, – с радостным коварством произнес дон Эстебан, не подозревая, что собирается говорить «о веревке в доме повешенного». – Заметьте, я не говорю, что убежден и побежден вашими доводами, однако уступлю на минуту. Но что вы скажете о затравленном и удавленном Фоскарини? И здесь сама Сеньория признала за собой вину.
Теодор де Ронэ: – Я не знаю этой истории, – заинтересованный помимо своего желания, Теодор всем телом развернулся к соседу, но ответил ему хозяин дома: – Антонио Фоскарини был чрезвычайно достойным и уважаемым лицом. Послом, а затем сенатором Венецианской республики. Его обвинили в предательстве и казнили, но некоторое время – почти год – спустя Совет Десяти публично признал свою ошибку в этом деле. И даже дон Эстебан согласится, что этот поступок Синьории не имеет себе равных. – Они признали, что казнили невинного? – недоверчиво уточнил француз. – Именно так. – Зачем? Тень набежала на чело Пианези, но он только пожал плечами и залпом осушил свой бокал. – Во имя торжества истины. – Чушь. Cui prodest? Снисходительная улыбка скользнула по губам аббата. – К счастью или к сожалению, сеньор, никому пока не удалось предложить лучшего объяснения. – Его семья была слишком влиятельна? – Недостаточно, чтобы спасти его, – в голосе аббата прозвучало что-то похожее на грусть. Напрочь позабыв о том, с кем разговаривает, Теодор задумался. – Необходимо было оправдать кого-то другого, кто был замешан в деле? – предположил он. – Кого? Нет, никого больше не обвиняли. И ни одно имя на ум не приходит. Это действительно была ошибка, и порою человек – или даже правительство – может оказаться достаточно уверенным в своих силах, чтобы во всеуслышание признать свои ошибки. Но это случается очень редко – куда чаще мы молчим, не позволяя себе ни малейшего намека на слабость, ибо боимся, что даже виноватый взгляд может ввергнуть нас в неисчислимые беды. Выразительные карие глаза аббата обратились при этих словах на Рошфора, давая понять, возможно, что одного лишь молчания недостаточно, чтобы заставить о себе забыть. Cui prodest – лат. Кому выгодно?
Рошфор: – Сделали хорошую мину при плохой игре, – непреклонно отрезал дон Эстебан, – когда игнорировать и скрывать правду стало уже невозможно. Не всплыви новые обстоятельства, истина осталась бы погребенной навеки, как и несчастный Фоскарини. Сеньоры попросту признали fait accompli, – намек на улыбку и полупоклон в сторону французов должны были показать, что дон Эстебан все же не лишен светского лоска, каким представлял его себе вспыльчивый испанский священник. – История печальная и, без сомнения, поучительная, – заключил Рошфор. – Но что если объявятся новые факты, толкующие сомнения вновь не в пользу невинно осужденного? – Позвольте, – встрепенулся дон Эстебан, но по его воинственному виду легко угадывалось, что в позволении он ничуть не нуждается. – Какие факты? Что вам известно об этой позорной истории, ваше сиятельство? – Только то, что было сказано за этим столом, – невозмутимо ответил граф. – Я лишь последовал совету господина аббата и умозрительно предположил наличие неизвестных обстоятельств, которые перевернут все с ног на голову.
Теодор де Ронэ: Внимательный взгляд аббата отрывался от лица Рошфора лишь на те краткие мгновения, когда в разговор вступал его друг, но даже страстным речам испанца не удалось изгнать из глаз Пианези холодной сосредоточенности. Теодору же ответ на вопрос графа казался очевидным: – Черта с два кто-нибудь будет сейчас разбираться. Потеряв интерес к беседе, он потянулся за байонским окороком. – Не совсем, – сухо возразил Пианези. – Как заметил уже дон Эстебан, Венецией правит не монарх, и у Совета Десяти, как у всех временщиков, имеются недоброжелатели, желающие занять их место. Но если новые свидетельства в пользу вины Фоскарини и возникнут, мы об этом вряд ли узнаем. Просто удивимся, отчего это кто-то отказался от своей должности раньше срока. Торопливо дожевывая оказавшийся слишком уж жестким кусок мяса, испанец воздел горе свой нож, но его перебили. – Ибо скудоумие снявших десницу с кормила власти припишут тем, кто занял их место, дабы вывести Светлейшую из опасных вод, – подхватил по-французски явно тяготившийся затянувшейся паузой Росси, – и посему замкнут уста свои равно ошибшиеся и исправившие эту ошибку, и огорчительная истина останется сокрытой – как для вящего блага Республики, так и ради того, чтобы не смеялись хулители ее, будто ошибаются все, но лишь глупец ошибается дважды, и не позорилось и не поносилось тем самым имя Венеции по всему миру. Бретер выразительно закатил глаза, но и аббат также не сумел скрыть неудовольствие – хотя, быть может, оно было вызвано не многословностью его секретаря. – Такие дела обычно решаются за закрытыми дверями. Доброму имени Фоскарини больше ничего не грозит. И его родственники могут не тревожиться. Если бы не снисходительность, которую он услышал в попытке Пианези пояснить сказанное, Теодор промолчал бы – но теперь он не мог не возразить: – А разве те, кто осудил этого вашего сенатора, не хотели бы оказаться правыми? Это же не те же самые люди, которые его оправдали, Совет Десяти же избирается на год? – Политическое устройство Венеции представляется простым иностранцу, но на деле таковым не является, – любезный тон аббата и его вежливая улыбка не могли скрыть раздражения – или не должны были его скрывать. – Мне оно представляется просто глупым, – отпарировал бретер.
Рошфор: – Устами младенцев… – дон Эстебан многозначительно поиграл бровями и злорадно рассмеялся. В отличие от аббата и графа, взвешивавших каждое свое слово, похоже, у испанца не было причин к сдержанности, и он сыпал их щедрой рукою, не задерживая долго на языке. – Непривычным для нас, и оттого странным, – поправил Рошфор своего спутника. Пронизывающие взгляды Пианези разбивались о невозмутимость графа, словно он был облачен в кольчугу. – Приезжая в Рим, следует поступать как римляне. – А! Но вы не станете оттого думать как римлянин, сеньор граф, – и дон Эстебан хищно нацелился в сторону француза двузубой вилкой. – Что вы имеете в виду, падре? – Представьте республикой Францию… – Невозможно, – твердо отказался Рошфор. – И несравнимо. – Почему? – Франция больше, чем одна провинция или один город, даже самый прекрасный.
Теодор де Ронэ: Неожиданно оказавший в абсолютном меньшинстве Теодор на несколько мгновений потерял дар речи, но, даже соглашаясь с Рошфором по существу, в свою очередь возразил: – Рим был больше. – И нужен был Цезарь, чтобы положить конец римской республике, – с улыбкой присовокупил аббат, если не переметнувшись на сторону недавнего противника, то оказывая ему поддержку с легкостью, выдававшей нешуточное знакомство с международной политикой. – К счастью для Венеции, Цезари редки. – Или Венеция владеет искусством вовремя от них избавляться. – Это немалое искусство, – и, переходя на французский, он продолжил: – Я недооценил вас, сударь. Дважды. – И больше вы такой ошибки не сделаете? – Я надеюсь. На угрозу это не походило, скорее уж на попытку извиниться, но доверять тому, кто раз отправил за тобой убийц, было смешно. – Поверьте, я вовсе не претендую на лавры Цезаря, – если бы это был поединок, бретер отступил бы сейчас, высвобождая клинок.
Рошфор: Дон Эстебан насупил брови. Даже оседлав своего любимого конька, он не терял ни слуха, ни зрения, и видел, что плавное течение застольной беседы порой разбивается о некие подводные камни. С плохо скрытым беспокойством он посмотрел на аббата и с долей настороженной враждебности – на бретера, немедленно принимая сторону своего друга в неизвестной ему коллизии. – Рим, в конечном счете, погубило пришествие варваров, ставших мечом карающим в деснице господней, – веско проговорил он. – И красоты, и искушенность тщетны там, где главенствует человеческая мерзость, богопротивная по сути своей. Лавируя в темных водах, важно не забывать о направляющем свете, дабы, затерявшись, не захлебнуться в нечистотах. – Если так, тогда выборность Совета, управляющего Светлейшей, и держит ее до сих пор на плаву, – Рошфор насмешливо изогнул угол рта в ассиметричной улыбке. – Нагрешивших и переполнивших чашу ошибок и злодеяний низвергают в отставку. – Уловка, – отмахнулся дон Эстебан и постучал кончиком серебряного ножа по скорлупе одного из горки сваренных вкрутую яиц. – Сильно ли отличаются два яйца друг от друга на этом блюде?
полная версия страницы