Форум » Предыстория » Смерть в Венеции. Политика. Октябрь 1624 года » Ответить
Смерть в Венеции. Политика. Октябрь 1624 года
Рошфор: Глава, где шпага уступает слову.
Ответов - 38, стр:
1 2 All
Рошфор: Не привыкший, что его слово подвергают сомнению – а желание вновь и вновь получить необходимые заверения можно было истолковать лишь подобным образом – Рошфор нахмурился и мановением затянутой в перчатку руки приказал секретарю идти. Сам же быстро преодолел оставшиеся ступени. Вместо разбирательств в страстях господина аббата и разрубания гордиева узла интриги графу больше хотелось разделать жирного каплуна.
Теодор де Ронэ: Желания этого Теодор не разделял, и мысли его были заняты другим. Взлетев по лестнице на третий этаж, он обнаружил в их комнате Беппо, который, решив, по-видимому, не тратить время на поиски французов, как раз заканчивал сервировать холодный ужин. При появлении бретера он откупорил обе принесенные с собой бутылки и, кое-как скрыв зевок за почтительным поклоном, удалился. Плеснув вина в изящный бокал на тонкой ножке, Теодор залпом осушил его и подобрал с кровати памфлет, лежавший, похоже, на том же месте, на котором он его оставил. Но ни написанные почти неразборчивым почерком неровные строчки, ни сопровождавшие их рисунки не смогли надолго завладеть его вниманием. Орсетта… ни верить в это было невозможно, ни не верить. Но допускать, даже на миг, что она могла так поступить, само по себе казалось предательством. Снежинки, утонувшие в дожде, цветы, которым не достало лета… Пламя свечей заплясало, когда дверь бесшумно открылась, и бретер поднял голову. – Как вы думаете, где сейчас Пианези? Об исполнении убийцам было приказано доложить на следующий день, и тогда же получить остаток обещанной им суммы. Надо было спросить Росси, что должно было произойти потом. Да нет же, уж домой-то возвратиться аббат должен. Потому что дело не могло не закончиться успешно. Интересно, вернет ли секретарь своему господину оставшиеся неиспользованными деньги? Ни тот ни другой не успеют их потратить.
Рошфор: Небрежно бросив шляпу и забрызганный осенней грязью плащ на один из стульев, граф с большей аккуратностью освободился от перевязи со шпагой, после чего, вытянув ноги, с явным удовольствием развалился в кресле подле стола с сервированным ужином. – Игорный дом… Бордель… Или исполняет свой пастырский долг, в чем бы тот ни заключался, – пожимая плечами, высказал Рошфор первые пришедшие на ум предположения. Интерес к местопребыванию аббата, на его взгляд, был в эту минуту не более чем бесплодная и, пожалуй, опасная игра догадок. Из-под опущенных век граф пристально посмотрел на бретера, однако больше ничего не добавил.
Теодор де Ронэ: – Вы не собираетесь его искать, – полувопросительным тоном произнес Теодор. Откровенно говоря, он пребывал в растерянности – и в том, что касалось его бывшей возлюбленной, и относительно синьора аббата. Ни с той, ни другой стороны он не ожидал вероломства, и что с этим делать решительно не знал. Немыслимо было представить себе, что женщина, которая полгода была центром всей его жизни, лишь днем ранее улыбавшаяся ему, несколькими надушенными строчками обрекла его на смерть. И точно так же он не понимал, чем мог вызвать столь непримиримую вражду у Пианези – не шуткой же про собаку! Следуя примеру графа, он отбросил шляпу и занялся завязками своего плаща, спутавшимися в мокрый тугой узел.
Рошфор: – В этот час? Помилуйте, де Ронэ, – удивился Рошфор, переводя выразительный взгляд с накрытого стола на густую чернильную тьму за окном. – И не верю, что вы намерены так поступить. Вытянув правую руку, он ловко подцепил за длинное горлышко пузатую бутылку темного стекла и наполнил бокал вином. Пригубив, граф одобрительно хмыкнул, узнавая вкус вчерашней мальвазии – пусть мошенник Беппо по поручению Пианези шпионил за французами, однако лакейские обязанности свои он исполнял справно. – Вас не господин аббат беспокоит, – вскользь обронил Рошфор, легкостью тона давая собеседнику возможность при желании, точнее – нежелании, избегнуть откровенности и уйти от ответа, обратив его в шутку любой степени язвительности.
Теодор де Ронэ: – Почему нет? – отозвался Теодор, но без привычной насмешки на губах. Сбросив, наконец, плащ, он посмотрел было на памфлет, затем передернул плечами и присоединился к Рошфору за столом. – Вы ошибаетесь: меня чрезвычайно интересует господин аббат. Или вернее, что с ним делать. Я никогда еще не поднимал руку на женщин и священников. Он отломил себе горбушку хлеба, но есть не спешил, и крошки дождем сыпались из-под его пальцев. Предательство Орсетты, как он ни пытался забыть о нем, не шло у него из головы, но говорить об этом он не хотел, как если бы ее вероломство было его виной – как если бы, будь он иным, и она бы не отказалась от него. – И я ничего не понимаю, – после короткого раздумья признал он.
Рошфор: – В этом вы не одиноки, – невесело усмехнулся Рошфор. – Однако сие не повод и тем более не причина спешить сломя голову и неизвестно куда. Отставив в сторону бокал с вином, он притянул поближе тарелку и занялся едой. Оговорку бретера о женщинах граф словно не услышал, ограничившись быстрым взглядом. – Судьба аббата не должна тяготить вас, – произнес он, – поскольку не вам ее решать. Или вас волнует именно это? – с нарочитой беспечностью поинтересовался Рошфор, молчаливо подразумевая и позабытую было «женщину».
Теодор де Ронэ: – Не мне? – переспросил Теодор, но скорее уступая чем споря. Пианези невозможно было вызвать на поединок, да и не было, осознал он наконец, неудавшееся покушение его личным делом, а раз так… quae sunt Caesaris Caesari, и нечего больше об этом думать. Но вот Орсетта… Рошфор обещал, что с ней ничего не случится, и бретер ни на миг не пожелал вернуть ему его слово. Напротив даже, чуть не напомнил ему о нем. Но это было бы оскорблением, и, проглатывая вместе с мальвазией непроизнесенный вопрос, невысказанную просьбу, он мог лишь признать, что волновало его на самом деле. Сломя голову и неизвестно куда? – Росси должен знать ее адрес… адрес монны Джованны. Теперь мне действительно нужно с ней поговорить. Смутные ощущения, которые так тяжело переложить в слова. Кем он был в Венеции, если не шпагой? Его ролью, если у него вообще была здесь роль, было служить своему спутнику, для защиты или для нападения. Удар не должен был прийтись на него. Никто не стремится поразить клинок, сталь всегда ищет плоть. И даже если она была сейчас – вынужденно или невольно – оружием в чужой руке, ядом не фехтуют, а она была – как сладкий яд. Можно ли отказаться поверить своим же чувствам? От письма веяло ее ароматом, и это должна была быть ложь. Quae sunt Caesaris Caesari – лат. Кесарю – кесарево
Рошфор: На лицо графа набежала легкая тень – женское имя все же было названо бретером вслух. Однако недрогнувшей рукой он отправил в рот уже нанизанный на двузубую вилку сочащийся соусом кусочек и, казалось, полностью отдался вкусовым ощущениям. Следовало ожидать, что покорное отступление де Ронэ на самом деле таило в себе новое притязание на активное вмешательство, что не слишком понравилось Рошфору. – Вы настолько уверены, что торопитесь обвинить в содействии покушению даму, в невинности которой стремились убедить еще день назад? Что же изменилось? – спросил он со спокойствием, долженствующим внушить подобие такового его собеседнику. – И если вы правы, при всем том полагаете, что пожелав вашей смерти, она не сумеет солгать вам в лицо?
Теодор де Ронэ: – Я не… – Теодор осекся, плотно сжал губы и уставился в свою пустую тарелку. Что она ему скажет? Что ничего не знает, и в том и в другом случае. И он точно так же останется в неведении. И можно сколько угодно твердить самому себе, что продолжаешь верить, и вместе с тем сомневаться. В политике, ему уже объясняли, нет ни любви, ни дружбы. И все же… Он не в силах был, не хотел считать, что она могла попросить его о молчании, а затем прислать это письмо. Он мог оставаться наивным дураком, но не выставлять себя на посмешище, выражая свое простодушие вслух. – Хорошо, – со злостью сказал он. – Я не знаю, что делать. Я не понимаю, зачем аббату от меня избавляться. Я не понимаю, зачем ей от меня избавляться. Почему бы им делать это вместе. И еще одна вещь… впрочем, неважно. Орсетта знала его в Падуе. Знала, у кого он учился. Видит Бог, он достаточно этим хвастался. Тогда четверо с ним бы справились. Или нет? Но говорить об этом сейчас… «Она бы не недооценила меня настолько»? А потом объяснять, что те четверо не были совсем уж неумехами… С каких это пор вы превратились в фата, месье де Ронэ? Да и не так он был хорош в Падуе. Хотя сам так тогда не думал.
Рошфор: В темных глазах Рошфора промелькнул проблеск неясного чувства, которое тот, кто мало знал графа, мог бы принять за сочувствие. – Причина может заключаться не в вас, – мягко напомнил он. – В таком случае личные желания и предпочтения отступают на второй план, а то и вовсе теряют значение. Разумеется, речь шла не о аббате Пианези. Отец Жозеф в подобной ситуации призвал бы к смирению, но совет отринуть суетное и несущественное немолодого и аскетичного монаха не годился для бретера, для которого бездействие, казалось, было худшим из зол и епитимий. – Во всяком случае, цели они не достигли, вместо того обнаружив, что наш приезд стал как кость в горле, – Рошфор обнажил в хищной улыбке белые зубы.
Теодор де Ронэ: – Они? Кто – они? Мало что могло взбесить Теодора больше чем сочувствие, и он стиснул ни в чем не повинную вилку с такой силой, что костяшки его пальцев побелели. – Мы приехали сюда, чтобы помочь аббату. Раз он настолько не хочет, чтобы ему помогли, что нам остается, кроме как вернуться ни с чем?
Рошфор: Граф запил досаду вином. – Желания господина аббата имеют еще меньшее значение, чем наши, – сухо возразил он и с грубой откровенностью пояснил. – Если коротко, то нам поручено задуть свечу, прежде чем она спалит дом.
Теодор де Ронэ: Свечу? Картина, возникшая перед мысленным взором Теодора, была более чем живой, но ничуть не проясняла дело. – Я не понимаю, – пробормотал он. Привычное ощущение, не становившееся приятнее с опытом. Но тут, по крайней мере, он даже не пытался разгадать загадку сам.
Рошфор: Рошфор как будто пожалел о своей минутной вспышке, по крайней мере, пауза перед ответом была довольно длительной, и подбор слов был более взвешенным и осторожным. – Разоблачение и компрометация аббата в свою очередь скомпрометирует других лиц, несоизмеримо более высокого положения, – негромко проговорил он, – а ссоры между державами приключались и по менее значительным поводам… Тем паче при наличии горячей заинтересованности в том третьей стороны, – последнюю фразу граф произнес по-испански.
Теодор де Ронэ: – О, – пробормотал Теодор. Что такого в господине аббате, что его предательство могло повлечь за собой подобные последствия? И при чем тут Испания? Или… что-то смутно зашевелилось в памяти, пропущенные мимо ушей встревоженные разговоры в гостиной Орсетты, склоняемое на все лады имя маркиза Бедмара, нежное тепло тонких пальцев в его руке… а ведь он только полгода спустя узнал, почему Дженнаро вынудил его покинуть Падую… Если Совет Десяти захочет казнить шпиона… а в Венеции это возможно… Но Пианези даже не француз! – Положим, – бретер встряхнул головой, словно нуждался в жесте, чтобы отбросить бесполезные умствования, – но ведь, судя по тому, что он приказал… Он неопределенно махнул рукой в сторону окна, за которым венецианская ночь, раздробленная квадратами свинцового переплета, ждала, несомненно, новых жертв. – Разве уже не поздно? Что мы можем сделать? Он уже не на нашей стороне. Или в политике это не называется враждой? Усмешка, которой он сопроводил свои слова, была исполнена сомнения. Не потому, что он на самом деле ожидал разубеждений, но потому что сообразил вдруг, что его спутник и так был неожиданно щедр с объяснениями и вряд ли стоит рассчитывать на большее.
Рошфор: – Судя по тому, что он приказал, рассудок аббата помрачен отчаянием и страхом. Иного извинения для такой глупости найти трудно, – в голосе Рошфора сквозило сдерживаемое раздражение. – Неважно, на чьей он стороне сейчас, деяния сегодняшнего дня не в силах переменить прошлое и отправить в небытие былые поступки. Возможно лишь уничтожить доказательства. Посчитав, что сказал достаточно и даже больше, граф вернулся к трапезе. Разумеется, все тонкости взаимоотношений между Светлейшей и Францией были де Ронэ ни к чему, да и Рошфору они не были известны полностью, однако раскрыв часть интриги, он надеялся, что для бретера к пище телесной прибавилась также пища для размышлений, которые удержат того от резких и непродуманных действий.
Теодор де Ронэ: Недовольство, прозвучавшее в ответе Рошфора, не осталось незамеченным, и Теодор в который раз напомнил себе, что его участие ограничивается ролью шпаги. Произошло это, однако, недостаточно быстро, чтобы помешать одному-единственному слову сорваться с его губ: – Но… Торопливый взмах руки превратил многоточие в точку, и бретер снова потянулся за бутылкой. Но и разлившаяся во рту терпкая сладость мальвазии не могла смыть горечь предательства. Что дороже души? Женщина, написавшая это письмо, уже не была той Орсеттой, которую он знал. Но может, он и не знал ее вовсе, может, той Орсетты никогда и не было? «Вы совершенно меня не понимаете, Тодеро. Может, оно и к лучшему». Дженнаро он начал узнавать слишком поздно. Отчего бы с ней оказалось иначе? Вопросы, не терпящие ответа. Лучше спрашивать себя, почему изменник не решался признаться в своей ошибке – и возразить самому себе, что причиной мог быть и некий месье де Ронэ. Наемного убийцу легко спутать с палачом. И все же, Венеция опаснее для Пианези чем Париж… или он надеется, что сумеет еще «уничтожить доказательства» сам? А может, и не только доказательства? В нужнике, и то пахнет лучше! – Я к вашим услугам, – подытожил он. – Что нужно сделать? Кем бы ни была она, он пока оставался собой. Незачем знать, чем грозит Франции оказавшееся в ее руках письмо, довольно того, что оно угрожает монсеньору. И он может позволить себе вспомнить, что у оружия должна быть только одна рукоять. * * * Когда, двумя часами позже, Теодор задул свечу, отправляясь спать, на столе и под ним остались разбросанными обрывки бумаги, которые, если бы кому-то в голову пришла фантазия собрать их воедино, составили бы еще один сонет: По моему неверью дастся мне: Вопросы, у которых нет ответа, В пустыне – соль, прах и зола – в огне, Днем сумрак и февраль в начале лета. Я проклят вечно умирать во сне, Не преступать, не принеся, обета, И слышать эхо в мертвой тишине, И отраженья замечать без света. Мне суждено молиться: «Пронеси!», У самых губ презрев Святой Грааль, Не видеть зла, приумножать печаль, И бездну находить на небеси. Я летом мерзну и горю во льду, И принят там, откуда я уйду. Эпизод завершен
полная версия страницы